Алтай 2009-01

— Вот так, братуха, они и жили дед с мужем: спали врозь, а дети были, — Павел с горьким вздохом завершил историю капитана Меринова — поведал, бедолажный, свою лихую судьбинушку.

— Да-а, нынче, Паша, сплошь и рядом семейная жизнь — одна видимость. Как старики говаривали: сбились с праведной пути, и не знам, куды идти. Лучше уж махнуть на все рукой, хрен с ей, с такой житухой-завирухой. Завей горе веревочкой и живи. Вот случай… Бредет мужик по селу, унылый, едва ноги волочит, а навстречу — поп сельский. Глянул поп на мужика и спрашивает: «Что стряслось, сыне? На тебе же лица нету — краше в гроб кладут…» «Горе у меня, батюшка, вернее, два горя: баба гуляет, а я в постель мочусь…» «Да-а, беда-а… — согласился поп. — А как твоей беде подсобить, ума не приложу. Был бы ты верующий, так помолился бы у святых Петра да Февронии о честном браке, у Пателеймона-целителя о здравии, а коль без Бога и царя в голове, так не вем, что и присоветовать…» Бредет Федя дальше, встречь ему старуха-ворожейка. «Попей-ка, — говорит, — снадобья от тоски…» Ну, мужик и начал пить старухино зелье… Через месяц опять с попом встретились: мужик идет, хохочет. Поп и спрашивает: «Ну, что, Федя, жизнь наладилась?» «Наладилась, батюшка». «Баба не гуляет?» «Гуля-ает, батюшка… Дак они же все блудни, чо с их возьмешь…» «А в постель не мочишься?» «Мочу-усь, батюшка. Пуще прежнего. А ничо страшного, матрас раскину на заплот, подсушу…»

— Короче, идиотом стал… А капитан Меринов водочкой отпился, едва не спился… Чуть из армии не турнули. Очнулся, за ум взялся, с пьянкой завязал, а тут и старость не за горами… Браки, Ваня, бывают по расчету и по залету, когда у гулящей девы брюхо нос подопрет, а у Меринова — по любви. Но любовь была, да сплыла… — Павел закручинился, потом тряхнул головой и вдруг запел: — Жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить?.. А я, Ваня, когда мы с парашютистами пожар тушили, пацанами еще, я ведь по уши влюбился в ту парашютистку. Помнишь Таню?.. По сей день не могу забыть…

— Какая, Паша, любовь?! Какая любовь?! Собачья сбеглишь, похоть. Любовь — это… Бог…

— Бог ли, не Бог ли, я, Ваня, не боговерующий, но любовь и без Бога любовь… Вот ты, Ваня, говорил, семейная жизнь нынче сплошь и рядом наперекосяк, а почему?! Потому что без любви?..

— Любовь без Бога, говоришь?.. Вот от такой любви собачьей и все бракованные браки, и вся семейная жизнь кобыле под хвост. Как ты сказал-то, женятся по расчету да по залету. Из похоти еще… Круг ракитова куста обвенчались, а завтра разбежались. Или уж ребятишек ради живут, друг другу кровушку пьют. А раньше, Паша, в церкви венчались, да-а. Божий венец принимали, значит, с Божьего дозволения и благословения. И оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей, и будут два одной плотью. Что Бог сочетал, того человек не разлучает. Почему и жена — богоданная, муж — богоданный, они друг другу — дар Божий. Муж для жены был и возлюбленный брат во Христе, и отец — за мужика завалюсь, никого не боюсь, — а уж потом… потом, Паша, мужик для утехи и потехи. И жена для мужа: и сестра во Христе, и мать, а потом уж утеха. Да и то лишь для продолжения рода… Вот и жили по-божески, по-русски. Не в загсах, на небесах, Паша, венчались… А если у нас сплошь и рядом невенчанные браки, значит, Паша, в блуде живем, и детей в блуде зачинаем. Что уж тут плакать и рыдать, рубахи до пупа рвать… Какая там любовь, Паша?! Любовь у русских — любовь к ближнему и Богу. А жену жалели, и жена жалела мужика. Жалью жили… Недаром же песня такая была, девичье страдание: «Закатилось красно солнышко, не будет больше греть. Далеко милый уехал, меня некому жалеть…»

— Ну, Ваня-а, язык у тя подвешан. Молотишь… Студентам мозги пудришь… Ишь, как соловей, распелся про любовь да жизнь семейную. Но поешь-то, Ваня, одно, а творишь-то другое.

Иван вздохнул, обреченно и отчаянно покачал головой:

— Каюсь, сапожник без сапог. Как сказано о фарисеях: поступайте по словам их, а не по делам их. Не все, Паша, вмещают Слово Божие, но кому дано…

— Ясно, что дело темно… Вот почему я сомневаюсь в вашем брате, богомольце, вчерашнем комсомольце. Одной лапой крест кладут, другой под себя гребут. И юбку не пропустят… Раньше в партию лезли, а теперь в церковь гужом прут — выгодно. Батюшки на таких джипах рассекают — ну, прямо, крутизна! А на какие шиши живут?! Дураки, навроде тебя, несут… Видал я их в гробу, таких батюшек.

— Не все батюшки такие, есть и хорошие…

— А хороших — в хороших гробах.

— Обозлился ты, Паша, в армии. Вот тебе-то к батюшке и надо, чтоб на душе полегчало. Баня, говорят, тело правит, а церковь — душу. А таких батюшек, которых ты матюгаешь, их может раз-два и обчелся. Да батюшки могут быть какие угодно, но Бог-то не умалится от этого… И женок-то мы зря костерили — они, поди, ближе к Богу, чем мы, мужики, сколь они настрадались от нас, кобелишек. Одно счастье — дождь и ненастье…

— Да, Ваня, одна холера, что мужики, что бабы. Коль уж сбились с пути…

Павел, кряхтя и потирая поясницу, поднялся, разживил костерок, подкинув багрового листвяничного смолья, плотнее сдвинув кедровые сухостоины, уложенные в кострище веером — таежной надьей; трескучие искры посыпались в ночные небеса, потом заиграло пламя, обнимая желтоватую древесную плоть. Привалившись поближе к огню, Павел задремал. Из черных кедровых вершин взошла багровая луна, и привиделось Ивану: из темно-синего неба, усеянного звездным житом, народился лик Царя Небесного; милостиво и горько взирал Спас на стареющего служаку, а тот, сомлев в сухом жару от пылающих сухостойных лиственей, так бурливо, с присвистом и горловым клекотом захрапел, мертвый пробудится; при этом еще и бормотал спросонья-то армейское: «Не стой у командира спереди — саданет, у коня сзади — лягнет», а то клялся в любви до гроба… а кому, Иван не разобрал. Прихватив котелок, поволочился к реке, переваливаясь через сырые замшелые валежины, заплетаясь в чушачьем багульнике, падая и плача о пропащей судьбе. С горечью глядел Царь Небесный на грешного мужика, но, вроде, еще не начертав смоляной крест на его душе, ибо праздник в небесах, когда грешник плачет. И вдруг… рече Спас Милостивый с белесых лунных небес: «Доколе гнить будешь во гноилище греха, в узилище порока? Доколе будешь беса тешить?..» Упав на колени перед рекой, омыв лицо в студеных струях, истово перекрестился на призрачно-голубые в ночи снежные гольцы, с востока подпирающие небо, взмолился Царю Небесному… Горная река, слетая с отрогов Саянского хребта, гудела в омутах, серебристо и синевато сверкала на перекатах, и, говорливая, страстно ликовала, неутешно плакала в призрачно-белой ночи, утробно бурчала, старчески ворчала, и вроде нет-нет да и явственно в говоре и плаче реки слышались русалии голоса.