Елена Бочоришвили - Голова моего отца

Мы танцевали и смеялись, а люстра звенела, как арфа. Стулья ехали по полу — смычковые. Тарелки шлепались со стола — ударные. Мы танцевали под музыку оркестра, и я прижимал к себе Ию и кружил и кружил.

Нас бросило к окну, и я увидел, что дома наши будто тянутся к поцелую верхними этажами. И напротив, в изогнувшемся доме, я увидел полковника с пистолетом в руке. А потом дома откинулись друг от друга, словно люди после поцелуя. И я замер и посмотрел Ии в глаза — неужели это любовь? И она замерла с вопросом в глазах — любовь? И мы закружились опять.

Ее тело белело в темной комнате, ночью, в рыжих бликах костра. Костер горел под нашими окнами — соседи вышли во двор, боясь нового толчка. Но толчки уже затихали, или мы просто перестали их замечать. И Ия рассказывала мне, как жила, а я дрожал, как от холода, и, наверное, плакал.

Она рассказала мне, как ее изнасиловал школьный учитель, в четырнадцать лет. Оставил после уроков в классе, запер дверь. И она забеременела и больше не могла танцевать. И никто не взялся за аборт, потому что ей нечем было платить. А ребенок родился мертвым.

А потом, однажды, ее отец, сумасшедший, вышел из дома и не вернулся.

И я тоже рассказал Ии, как ждал отца. И я сказал Ии то, чего не говорил никому, — что я устал от войны.

И мы решили, что больше не расстанемся, до самой смерти. Что она утром перенесет ко мне свои вещи и останется навсегда.

И мы договорились встретиться около церкви, где я пою. Через час.

Я еще не сказал Ии, что хочу жениться на ней, через час.

Я задумал, что если она придет во вчерашнем платье, значит, она согласится.

И я так торопился, что пошел напрямик через кладбище знаменитостей. Снег лежал на могилах, и я увязал по колено. Я протоптал дорожку, по которой прошел потом Эстате с ружьем. Я кружил вокруг церкви, еще неоткрытой, и ждал. Я целую вечность провел там один, а потом появился Эстате, и я сказал ему, что сегодня женюсь.

И пришел поп и открыл церковь. Я увидел небеса, синие, нарисованные на сводах, в открытую дверь. Я представил, как введу в церковь Ию. Я не хочу никаких церемоний. Я не верю ни в Бога и ни в попа. Над нами есть только небеса.

И тут ворон, черный, сел на церковный крест. Поп выбежал, путаясь в рясе, и замахал руками, и зашикал. За ним бежали бабы-фанатички и тоже, путаясь в длинных юбках, махали руками и галдели.

Ворон смотрел на них сверху, не шелохнувшись.

И поп сказал Эстате: «Сделай что-нибудь, нельзя, чтобы ворон сидел на кресте».

И Эстате пошел домой, через кладбище знаменитостей, и принес ружье. Ружье тяжелое и местами — ржавое.

И пришла Ия. В том же платье, что и вчера.

Мне показалось, что я взлетел. Я запомнил все, что случилось в церковном дворе, будто смотрел с высоты. Будто это я, а не ворон, сидел на церковном кресте.

Эстате прикладывает ружье к плечу.

Поп крестится.

Эстате стреляет.

Пуля попадает в крест, рикошетит и убивает Ию.

Эстате потирает плечо. Поп бежит назад, к церкви, и запирает за собой дверь. Бабы-фанатички в окнах — как иконы. Я стою посреди двора, со звоном в ушах, и Ия на земле — в луже крови.

В небесном кабинете появляется женщина небесной красоты. Ее волосы — как пламя. Ее тело, голое, — зажженная свеча. Она танцует одна, но партнер вот-вот вырвется на сцену и не выпустит ее из объятий, никогда.

— Меня зовут Баадур Д.

— Да-да, у меня есть ваше дело. Вы прослушали инструкцию во втором отделе?

— Я знаю инструкцию, я сам ее сочинил.

— А, ну да. Приступайте.

— Я задумал написать что-то в стиле французской «оперы спасения», знаете, в ней сближаются лирическая трагедия и комическая опера… И я хотел также добавить элементы балета… Вы знакомы с французской музыкой?

— Нет, это не входило в нашу подготовку. Я слышал только одну французскую мелодию — «Марсельезу». Напевал здесь какой-то старик. Вообще-то я должен вам напомнить: вы не имеете права задавать вопросы. И не отвлекайтесь.

— …Однако странные вещи стали происходить с моей оперой. Как будто музыка вырвалась из моего подчинения. И тогда я ввел в оперу образ женщины, что я любил, и последовал за ней…

— Кого вы любили? Проститутку Ию?

— Прошу вас…

— Я не понимаю, как вы сюда попали. К нам поступают только жертвы военного конфликта, умершие насильственной смертью. А вы…

— Меня деревом задавило во время землетрясения.

— Нечего было держать дерево в доме! Я передам ваше дело в четвертый отдел, пусть они разбираются. А в седьмом отделе вам сотрут память и…

— Я знаю.

«Сегодня после первого урока произошло сильное землетрясение. Мы все выбежали во двор, и никого не убило. Нас пересчитали, и мы все здесь. Директор нашей школы, Маро, не разрешила нам идти домой, пока за нами не придут. Я жду бабушку Аннушку и пишу дневник. Идет дождь.

Я люблю Баадура Д., который живет в нашем дворе. В его доме растет дерево, прямо посредине. Он умеет играть на пианино. Я тоже хочу ходить в музыкальную школу, но у нас нет денег. Бабушка Аннушка говорит, что Баадур „не жилец“. Он пишет музыку, а это сейчас никому не нужно.

Когда я вырасту большая, я выйду замуж за Баадура Д.

Сегодня я увижу его».

На каникулы всех детей в семье посылали в Кутаиси к Надии. Она выходила встречать их на перрон. Маленькая кривоногая женщина с большой сумкой, всегда в черном. Дети — внуки, племянники и племянницы — высыпали из грязного вагона, как мандарины. Они обнимали и целовали ее, накалываясь на ее рыжую бороду. «Слава богу, жива я, — отвечала Надия на расспросы, — не убили меня еще эти Кобаидзе».

Она говорила нараспев, как все кутаисцы, и голос ее был певучий. Когда бабушка Нуца Церетели перестала петь старинные русские романсы, Надия запела грузинские. Другого языка она не знала. Под занавес любого застолья вместе с вареными каштанами выносили гитару. В зале стоял и рояль, но он молчал, и его обходили по кругу, как гроб. Надия ломалась и отнекивалась. Ее умоляли, тамада говорил: «Ради меня, калбатоно Надия, хоть один раз!» Надия дергала струны кривыми пальцами с желтыми ногтями и запевала звенящим голосом. Мужчины и женщины подпевали ей, вытирая слезы. Потом Надия передавала кому-нибудь гитару и бежала на кухню за горячей кукурузой. Кукурузу подавали уже в самом конце. Оставалось только выпить за тамаду, а потом гости вставали и расходились.

За столом у Надии были не только каштаны и кукуруза. Однажды Фафочка написала матери, что она ела в день приезда. Мать просила ее писать каждый день, а писать Фафочке было нечего: во всех комнатах стояли впритык кровати, на которых спали похожие друг на друга дети. А потом они кушали, кушали… И ей не хотелось писать. Дети смеялись над Фафочкой, над ее именем — Фаина, Фафочка. В грузинском языке нет буквы «ф». Ее называли Папочка. В пятнадцать лет ее грудь была плоской, словно танк проехал. Фафочка-Папочка — нож в сердце. Фафочка думала, что если она расскажет об этом матери, то мать будет смеяться над ней вместе со всеми. Будет щурить глаза и говорить: «Ничего, Пы-Фафочка, выйдешь замуж, успокоишься!» Пы-ф — чем не плевок? Фафочка написала: «На столе было…» Олико ходила с этим письмом по родственникам, тбилисцы глотали слюни и восхищались: «Вах, Надия!»