Елена Бочоришвили - Голова моего отца

А по ночам Пепела плакала. Ей снился Коста. Он ехал на железном велосипеде по бульвару Сталина, и на плече у него сидел пестрый попугай. Пепела бежала за ним и кричала: «Где ты, Коста, где?» А он крутил педали, путаясь в широких штанах, и молчал. И она просыпалась в ужасе. Что, если Косту засыпало землей, земля набилась ему в рот и в нос, нечем дышать, а откопать его некому? А разве есть на свете другой Коста? Что же ей — так и умирать необласканной? Она прижимала к груди маленького Арчила и возводила глаза к иконе — где же ты, Бог? Почему ты мне не пошлешь такого мальчика? Чем же я не заслужила?

Старая дева, дурочка, это она, это из-за нее…

Но что делать с тем, кто виновен? Расстрелять?

Арчил Гомартели как-то нарисовал ее, какой видел. Богиня. Волосы раскинуты по плечам, груди перевязаны веревочкой на поясе — чтоб не болтались, — а на руках — младенец, замотанный в кокон. И в лице столько женской, материнской любви и в то же время наивности, непорочности, словно эта богиня — девушка.

— Я — девушка, девушка! — прокричала однажды Пепела на всю улицу. Будто кто-то сомневался. Или будто одного дурака в семье, что вслух произносит то, о чем другие шепчут, мало.

За этот портрет Арчила вначале похвалили, а потом чуть не посадили.

— Ты бы лучше деньги рисовал, а не мою сестру, — сказал ему Отар, глядя голодными глазами на голые груди, выведенные большим пальцем. У Отара в то время еще были на голове волосы, за которые Пепела его таскала.

— Я стал стар, — говорил Норе старший Гомартели, стоя с ней и с маленьким Арчилом в очереди за хлебом. — И пули ложатся все ближе.

Он не имел в виду гитлеровские пули. Им уже было до Тбилиси не долететь. Шел четвертый год войны, и боевая Красная армия била врага как могла. Но в семью Беридзе пришла четвертая похоронка. Видно, курс был прежним — пять своих за одного чужого.

За четыре года Нора видела своего мужа только раз — на фотографии в газете. Тенгиз прислал вырезку вместе с письмом. Он сидел в группе людей в шинелях, и у всех были одинаковые, почему-то похожие лица. Над одной из голов была чернильная стрелка. «Это я», — приписал Тенгиз над стрелкой. Хорошо, что стрелку нарисовал, а то как бы она его узнала? Глаз остановить не на чем, безликий какой-то.

Норе не с кем было поговорить о своих чувствах. Не с Пепелой ведь или с Отаром! Это считай что по радио выступить. А старый Гомартели понимал все без слов. Дьявол он или Бог? Почему он сказал ей вдруг, держа ее под руку своей живой правой рукой:

— Тенгиз вернется и вы его полюбите, вот увидите!

Разве Нора себя чем-нибудь выдала?

Иногда Норе и впрямь казалось, что она способна полюбить Тенгиза. Надо ведь хоть однажды в кого-то влюбиться! Она вспоминала то неожиданное, неуместное чувство радости, которое заполнило ее сердце, когда он сделал свой выбор во дворе их кобулетского дома под апельсиновым деревом: «Нора!» Ей показалось, что она полетела, как на велосипеде. Может, это и есть любовь?

Но потом были воспоминания тяжелые, черные, ночные. Когда они остались вдвоем, она закрыла глаза, а Тенгиз делал вот так и вот так. И вдруг ворвался в нее, словно огненный поезд, со звоном и лязгом железных колес. Неимоверная, нечеловеческая боль.

И почему Пепела так мечтает выйти замуж? Дурочка.

И потому Нора очень часто представляла себе, что будет, если Тенгиз не вернется. Она видела себя в черном платье на берегу Черного моря. Она идет под апельсиновыми деревьями, а рядом едет на велосипеде маленький Арчил. И если она отгоняла от себя эти мысли, то только из страха за старого Гомартели. Она ведь знала, что третьего удара его сердце не выдержит. А старый доктор ей — как отец.

Старик Гомартели понимал ее любовь к себе, опять же без слов. «Доченька, — говорил он ей часто, — я вас научу готовить гомартелевскую мазь. Как только война кончится, люди начнут болеть. Люди всегда болеют в мирное время».

«Все болезни от нервов, — вставлял слово Отар, — только сифилис — от удовольствия!»

Старик Гомартели заводил Нору с Арчилом в кабинет, запирал дверь на ключ и показывал ей: «Берем… Видите, эта трава годится, а эта — нет, хоть они и выросли рядом, а эта смола со столетней сосны…» Арчил потом рассказывал, что его посвятили в тайну гомартелевской мази, когда ему еще не было трех лет.

Оказывается, в двадцатых годах за границу выезжал брат матери Тенгиза, близкий родственник. Он попросил у Гомартели рецепт. Семья рецепт ему выдала, но за границей дело не пошло. И вроде делал он все по бумажке, ан нет…

— Заговор! — догадалась Нора. — Гомартелевский голос!

— Конечно, — почему-то замялся старик, — заговор очень важен, но… — и он наклонился к ее уху, — самое главное — ингредиенты!

Европа, покоренная Гитлером, та, которую потом будут называть Восточной, опускалась на колени перед Красной армией, которую потом будут называть Советской. Опускалась в грязь. Весна 1945 года была, говорят, дождливой.

Тысячи и тысячи людей месили мокрую землю сапогами и гусеницами танков, продвигаясь вперед. Люди были разные — порой раскосые, порой рыжие, но сейчас, заляпанные буро-красной взорванной почвой, они все казались на одно лицо. И эта масса безликих ингредиентов атаковала врага, как чуму, и побеждала.

Среди людей, бежавших по грязи, был последний из пяти братьев Беридзе, ушедших на фронт. И Тенгиз Гомартели, в чине майора. Он теперь поднимался в атаку первым и кричал: «Вперед!» И пули по-прежнему не брали его, будто он заговоренный.

А кобулетского Косты не было ни среди живых, ни среди мертвых. Пропал, никаких вестей. Так и было сказано в официальной бумаге, что пришла в дом с заколоченными окнами: «Пропал без вести». И Пепела спрашивала всех, растерянная, что же мне делать теперь — оплакивать мертвеца или ждать?

«Уважаемая Пепела, — отвечал ей Тенгиз Гомартели с фронта, — на ваш вопрос отвечаю, что кобулетского Косту, что катался на велосипеде, я помню, но здесь я его не встречал. Извините».

Старый Гомартели по-прежнему плакал, получая письма. Он ждал каждое письмо как третий удар, как собственную смерть. А что, если он не успеет поговорить со своим мальчиком, не успеет ему объяснить? И Тенгиз сделает из Сталина — Бога? Как доказать ему, что это не Сталин сейчас выигрывает войну, а он, а они — все эти гомартели и беридзе? Можно ли доверить собственному сыну то, что у тебя на сердце?

А на сердце у старого Гомартели было вот что: он ненавидел Сталина так же, как и Гитлера. Он ненавидел социализм так же, как и фашизм, как ненавидел бы любой другой строй, где люди лишаются своих индивидуальных качеств, смешиваются воедино, растираются в мазь. И именно потому, что люди запуганы, задавлены, экстрагированы и эмульгированы, они превращаются в безликие составные части, в безымянные ингредиенты. Советские люди, совки. И каждому гомо идиоту кажется, что если он знает рецепт, то он знает, как растереть людей в мазь. Заговорил их — и вперед!