Елена Бочоришвили - Голова моего отца

Вторая жена создала политическую партию, их было в Грузии теперь больше ста. Она объявила тбилисского хирурга Цопе врагом нации за то, что он делал грузинок похожими на русских. Она первой указала на ошибку в названии города Сухуми, и все возмутились, словно только сейчас заметили. Написание было угодно одной части населения и неугодно другой. Но митинги больше не терпели разногласий, мир умер вместе с Союзом. За каждую фразу платили кровью. И выстрелы звучали как плевки.

В городах не было света, воды и газа. Девушки стригли волосы коротко и носили черные платья. Не было семьи, не потерявшей близкого в это время разрубленного тела, и Грузия оделась в траур. Дети собирали во дворах стреляные гильзы и по ним учились считать. Каждое правительство обещало порядок и врало. На улицах появились танцующие кони, которые какали прямо на площадях. Солдаты новой армии не умели держаться в седле, и кони сбрасывали их на асфальт. И падали сами, скользя на собственном говне.

Дед ходил каждое утро к берегу моря и стоял там неподвижно, вглядываясь в горизонт. Все больше людей приходило к морю. В длинных черных пальто. С отрешенными взглядами. С кулаками в карманах. Все стояли у воды, как у окна. Солнце выкатывалось наконец и освещало их розовым светом. Бродячие собаки, розовые от голода, собирались в своры и бегали по берегу, болтая животами.

Сын метался по улицам города, пытаясь достать себе пистолет. Безоружный, он был беспомощным, как баба. Он боялся за Мать и за Деда — на всем свете для него остались только Мать и Дед, его кровь. Он не заметил, что Дина уехала — выехала за рубеж на гастроли и не вернулась. Он забыл, что любил ее, когда-то в детстве. Все мечтал о ее апельсинах. Как странно покидает нас безответная любовь — без следа, без рубца.

Самолеты еще летали. Те же самые, с низкими потолками. Сиденья сняли, чтоб было больше места. Люди держались друг за друга, взлетая. Самолеты возили воинов в зону конфликта, в Сухуми, на берег моря. Почему-то именно там разгоралась война. Там еще стоял, нетронутый, единственный в Грузии памятник Ленину. И возвращались ночью. И мертвые и раненые лежали рядом в этом летающем гробу. Полет занимал сорок пять минут.

И однажды в начале осени, когда желтизна вспыхнула в листве внезапно, как седина, Сын стоя взлетел в воздух.

Люди выбежали на взлетное поле и обступили самолет. Они кричали, и толкались, и рвались в самолет, не давая пройти тем, кто, как и Сын, прилетел. Это были беженцы из Сухуми, одни из последних жителей, покидавших город. Женщины, дети и несколько стариков. Деда среди них не было.

Пилот орал, чтоб не напирали, все равно все не поместятся. А ему кричали, что стреляют уже в трех километрах, пусть лучше заткнется и летит. И тут грузовик подъехал к самолету, и люди с автоматами вынесли раненых и дали очередь в воздух, чтобы пробиться через толпу. И женщины прижали к себе детей, но отступили только на шаг. Их юбки, черные, бил ветер.

Какой-то мужчина в берете десантника пытался собрать новых воинов. Он кричал, что осталось десять автоматов, но надо идти всем, потому что не хватает людей. А ему закричали в ответ: «Сам иди, без оружия!» А он вдруг заплакал: «Мне мертвых вывозить надо, вон, в мешках, никто не берет!»

Сын пристально вглядывался в лица людей. Он понял, что только немногие приехали воевать. Кто-то, как и он, приехал за родными, кто-то — за оружием, а кто-то — как Мэлор.

Как глухие кричат, чтоб их услышали, так и Сын не представлял, что его могут узнать. Но его узнавали, к нему подходили. Его спрашивали, зачем он идет в город, там уже никого не осталось. Третью жену видели пару дней назад в эшелоне беженцев. И Дед, наверное, был с ней, она бы не ушла без хозяина. Но Деда никто не видел.

В это время наконец самолет стал разбегаться. Он разбегался как-то коряво, будто ему трудно было оторваться от земли. «Учирс (трудно ему)», — понимающе говорили старики. Стариков не взяли. Они собирались возвращаться в город. Самолет полетел низко, почти задевая деревья, и вдруг разом сел животом на землю. Люди вначале остолбенели — так бывало в кино, когда рвалась пленка. Будто они ждали, что кто-то спросит: «Откуда начинать?» А потом побежали к самолету, огибая деревья. И вдруг взрыв. Огонь. Огонь.

Старики остались хоронить молодых. Человек в берете повел отряд безоружных на войну. Это была война людей, потерявших гослинию, как руку старшего. И разделенных теперь — фразой, не более, — по религиозным, национальным, политическим или по каким-то еще соображениям. Это была борьба за берег моря, за курортные романы, за прошлое, которое никогда не вернуть.

Они шли по дороге, протоптанной тысячью ног, со следами гусениц танка и лошадиных копыт, и поднимали пыль. И уже становилось жарко, и уже четко были слышны выстрелы, и все молчали. Воюющих сторон было несколько. Город бомбили самолеты Советской армии, которым кто-то, неизвестно кто, отдал приказ. Каждая сторона захватывала площадь Ленина. И дом со шпилем. Потому что со шпилем, прямо лез в глаза. Безусые мальчики, не успевшие познать любовь женщины, погибали у ног Ленина, и над ними кружили бабочки.

Сын вошел в город один. Он не заметил, как растерял остальных. Не стреляли — стороны обменивались телами. Он прошел по пустым улицам, безоружный, и вошел в дом со шпилем. Страх, сжимавший его сердце, как в кулаке, разжал пальцы, может, навсегда.

Я помню, что когда я шел по пустому городу, мне было совершенно все равно — убить или быть убитым.

Весь дом был вверх дном. Видно, здесь уже побывали мэлоры. На стене не было ружья. И портрета Маргариты. Сын поднялся наверх, в комнату, откуда было видно море. Прошел через распахнутые створки шкафа. И увидел голое мертвое тело Третьей жены. Ноги раскинуты, словно в беге. Она, наверное, вернулась за Дедом, бегом. Кожа ее была белая-белая, будто выбеленная морем. На грудь кто-то набросил черный пиджак. Сын наклонился. Глаза смотрели на него, рот был раскрыт. Третья жена пыталась сказать что-то, а слова застряли в горле, как кинжал.

Нет ничего страшнее невысказанности.

И тем же машинальным движением, которым Сын обычно поддерживал свое падающее веко, он разом, двумя пальцами, закрыл ей глаза.

Дед в это время сидел на перроне Сухумского вокзала. Танки били по каменным часам прямой наводкой. Буквы осыпались, город Сухуми стал безымянным. Дед не знал, сколько времени провел на скамейке, ожидая поезд на Тбилиси. Он ехал к Отцу и составлял фразы покороче, чтоб не утомить Сына, его маленького мальчика. Он прижимал к груди портрет Маргариты и думал, что это княгиня Арешидзе, его мать.

И поезд действительно пришел. Паровоз без вагонов, прорвавшийся сквозь бомбы, которые падали с неба со свистом и взрывались. Дед поднялся со скамейки и подошел к машинисту. Машинист узнал его — «А, доктор!» — и подал руку. Машинист смеялся всю дорогу, пока они выбирались из города. Его плечи дергались, как от плача.