Лев Рубинштейн - Знаки внимания (сборник)

И это не только мое наблюдение. Как-то я провел вечер в обществе двух школьных учителей. Словесник жаловался, что большинству нынешних подростков совершенно невозможно объяснить, в чем прелесть, например, прозы Гоголя. Они, видите ли, воспринимают текст лишь с точки зрения конкретного сообщения — информации, внеположной художественным задачам. Им надо непременно знать «о чем». Если это сразу же не понятно, любой текст воспринимается как смертная тоска и вообще отстой.

Математик сказал, что да, с подобной проблемой сталкивается и он. «Как это? — удивились мы со словесником. — Математика же вроде как точная дисциплина. Какой уж там порядок слов?» «Не скажите, — ответил математик. — В последние годы я все чаще и чаще замечаю, что некоторые ученики, причем вовсе не тупые, с большим трудом понимают условие задачи. Им необычайно трудно воспринять смысл более чем одного предложения. Я давно заметил, что условие задачи гораздо легче понимают те, кто читает книжки. А с этим, как я понял, большие проблемы».

Я не учитель. Я автор. И я все чаще замечаю, что очень многие воспринимают любой текст лишь на уровне отдельных слов. Более того, многие всерьез убеждены, что бывают слова хорошие или плохие сами по себе. Мне приходилось слышать что-то вроде того, что бывают «пошлые слова». Под «пошлым» очень часто понимается «неприличное», хотя хорошо известно, что пошлым как раз чаще всего оказывается именно «приличное». Приходилось ли тебе, читатель, слышать нечто вроде того, что «это хороший анекдот, но пошлый»? Я уверен, что да, приходилось. И довольно часто. Хотя, если задуматься над этой расхожей формулой, нельзя не задаться законным вопросом: «Так хороший он или все-таки пошлый?» Что-нибудь одно.

Дело, разумеется, не в том, какие слова используются в тексте. Дело лишь в их уместности в данном контексте. Дело лишь в их точности и мотивированности. Людям, привыкшим воспринимать текст не как осмысленный порядок слов, а как их случайный набор, объяснить это затруднительно. Эти люди из любого текста выуживают лишь слова, кажущиеся им ключевыми, концентрированным содержанием всего текста вообще.

Выбор этих «ключевых» слов или в лучшем случае словосочетаний осуществляется в буквальном соответствии с известной поговоркой «у кого чего болит». «Болит» — в данном случае слово вполне точное, потому что болевые точки у каждого индивида либо социальной группы разные.

Эти слова, служащие столь же простыми, сколь и безотказными источниками эмоционального возбуждения, могут быть самыми разными. Это может быть, например, «Россия», или «Ходорковский», или «патриотизм», или «Сталин», или «жопа», или «евреи», или «Америка», или «сиськи», или «Грузия», или «бог», или «Бог», или «Катынь», или «Сколково», или «аборт», или «гнида», или «Путин», или «православие», или «Олимпиада в Сочи», или «модернизация», или «Народный фронт».

И притом абсолютно игнорируется то важное обстоятельство, что слова употребляются не только в прямых, но и в переносных значениях. И значения слов с разной степенью интенсивности мерцают и колеблются, а то и попросту деформируются в зависимости от слов-соседей.

Вследствие такого «чтения» эти отдельные слова в сознании людей, не умеющих читать, раздуваются до циклопических размеров, застят свет, мутят рассудок и в результате лопаются со страшным шумом и с риском с ног до головы забрызгать окружающих.

Я говорю не о «падении культурного уровня» — еще чего не хватало. Культура во все времена существовала под аккомпанемент разговоров о падении культуры, о смерти искусства и прочих эсхатологических вещах. Но она существовала и существует. И будет существовать — куда она денется. Она, строго говоря, только одна и есть в нашем злополучном отечестве. Она одна — при полном исчезновении политической и общественной жизни — только и держит на своих хрупких плечах это громоздкое нелепое сооружение.

Я говорю не о ней, не о культуре. Я говорю о социальной патологии, принимающей самые разнообразные формы. В том числе и такую причудливую форму, как массовое игнорирование синтаксиса. А история между тем и есть синтаксис. Потому что история — это не набор слов и даже не набор фраз. Это их порядок. Когда рушится порядок слов, рвется и без того хлипкая связь времен.

«Порядок должен быть восстановлен», хотелось бы сказать мне, да ведь набегут, да ведь растащат в разные стороны «порядок», «должен» и «восстановлен».

Но я все равно это скажу. Для тех, разумеется, кто умеет читать.

Разговор о цитатах уместно и начать с цитаты. Даже сразу с двух. «Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада». Это Мандельштам. А вот и Анна Андреевна: «Но, может быть, поэзия сама — одна великолепная цитата». Может быть. И даже скорее всего. И даже не всегда великолепная.

Существует особый род цитат, называемых обычно «крылатыми словами». Это цитаты, так сказать, окаменевшие. А просто цитаты, соответственно, суть потенциальные крылатые слова. Что-то вроде того, что если архитектура — это застывшая музыка, то тогда музыка — вроде как жидкая архитектура.

И любые слова, выстроенные в определенном порядке, — это потенциальная цитата. Можно ли, например, словосочетание «мой дядя» считать цитатой из Пушкина? Интересный, как говорится, вопрос.

Цитирование, то есть отсылка к авторитету, как бы придает собственному соображению дополнительную весомость, а то и легитимность. «Ну я-то ладно, я кто такой. А вот так же примерно думал вон кто». Поди-ка поспорь с Федмихалычем, Антонпалычем или Ильфпетровичем.

Не подумайте только, что я противник инструментального цитирования. Напротив даже. Тем более что русская и мировая классика потому и классика, что в свое время она проделала за нас ту самую умственную и нравственную работу, плодами которой мы и пользуемся. А уж кто с пользой, а кто с вредом, это, что называется, зависит.

Читая, перечитывая и обильно цитируя классику, мы всякий раз изумляемся сразу двум вещам: во-первых, тому, что никто по-настоящему ничему не учится и не хочет учиться, во-вторых, тому, что ничего принципиально нового в этом мире не случается — меняется лишь фактура жизни при неизменной ее структуре. Вот вы, допустим, совершенно случайно натыкаетесь на такую фразу: «На патриотизм стали напирать. Видимо, проворовались». И если эта фраза не была бы подписана именем Салтыкова-Щедрина, едва ли бы вы сообразили, что речь там идет о второй половине XIX века, а не о начале XXI.

Цитирование классики не только служит убойным аргументом в споре, а также универсальным паролем для распознавания своих или чужих. Оно как бы обозначает связь времен, пускай и зыбкую. Убеждает, что история наглядна. Напоминает, что не все с нас началось и нами закончится.