Харуки Мураками - 1Q84. Тысяча невестьсот восемьдесят четыре. Книга 3. Октябрь-декабрь

Тэнго взглянул на часы. Без трех минут семь. Секундная стрелка отбивала секунду за секундой. Но Абмамэ все не появлялась. Несколько минут Тэнго следил за этой стрелкой, словно за чудным и неуемным насекомым. А потом закрыл глаза. Как и облака над головой, он никуда не спешил. Если нужно подождать — он подождет. Отключит голову и отдастся течению времени. Самое главное сейчас — чтобы время текло ровно и не тормозилось.

Не открывая глаз, Тэнго вслушивался в звуки мира вокруг, точно радиоприемник, ловящий волну Сначала в непрерывный гул автомобилей на Седьмой кольцевой. Этот гул напоминает шум океанского прибоя, которого он наслушался в санатории Тикуры. В клаксонах грузовиков, сдающих назад, так и слышатся резкие крики чаек. Какая-то огромная псина хриплым лаем предупреждает о неведомой опасности. Кто-то где-то кого-то громко зовет. Разные звуки доносятся непонятно откуда. Если долго сидеть, закрыв глаза, чувство расстояния пропадает и ты перестаешь понимать, откуда и что звучит. Иногда налетает ветер, но ты больше не чувствуешь холода. Твоя способность чувствовать холод и прочие раздражающие факторы этой реальности на какое-то время пропадает за ненадобностью.

Вдруг очнувшись, он замечает, что кто-то сидит рядом и держит его за руку. Кто-то маленький и очень живой забрался в поисках тепла в правый карман кожаной куртки Тэнго, нащупал его большую ладонь и сжимает ее. Время скакнуло вперед — и когда его сознание пришло в себя, все, что могло случиться, уже случилось. Безо всяких предисловий ситуация вышла на новый уровень. Ну и дела, — думает Тэнго, все еще не открывая глаз. Как же так получается? Иногда время тянется невыносимо лениво и долго, а иногда сразу столько событий происходят за один миг?

Чтобы проверить: он действительно есть? — ладонь его стискивают еще сильнее. Чьи-то длинные гладкие пальцы — и чья-то сильная воля.

Аомамэ, думает Тэнго. Но вслух не говорит. И глаз не открывает. Просто сжимает ладонь в ответ. Он помнит эту руку — за все двадцать лет он не забыл того единственного прикосновения. Конечно, теперь это уже не пальчики десятилетней девчонки. За прошедшие двадцать лет эти пальцы столько всего перебрали, перетрогали, перетискали — самых разных объектов, различных по форме и величине. Разумеется, теперь эти пальцы гораздо сильнее. И все-таки в главном они не изменились. То же пожатие — в страстном желании что-то ему передать.

Двадцать лет жизни расплавляются в Тэнго за одно мгновение, собираются в единый поток и закручиваются водоворотом. Все, что в этой жизни увидено, сказано, по-настоящему ценно, собирается воедино и образует в его сердце нечто вроде гончарного круга, и он следит за этим процессом безмолвно, как астроном, наблюдающий гибель звезды и рождение сверхновой.

Молчит и Аомамэ. Оба сидят на холодной горке, не говоря ни слова, — просто сжимают друг другу руки. Они вернулись туда, где обоим по десять лет, одиноким пацану и девчонке. Опустевший класс, уроки окончены, за окном начало зимы. Что подарить другому, чего пожелать для себя — постичь все это ни силы, ни знания не хватает. С самого рождения их никто по-настоящему не любил, и сами они по-настоящему никого не любили. Чем обернется их внезапная искренность, куда занесет — не ведают ни он, ни она. Дети попали в комнату без дверей — ни выйти, ни войти. Они еще не знают, что именно здесь и сейчас — единственные место и время, в которых одинокий человек не чувствует себя одиноким. И что именно здесь и сейчас одно одиночество исчезает в другом бесследно.

Сколько же времени прошло? Пять минут, час? Или целые сутки? А может, время остановилось? Что он, Тэнго, вообще знает о Времени? Пожалуй, лишь то, что с нею на этой горке вдвоем, не говоря ни слова, он мог бы сидеть до бесконечности. Как в десять лет, так и теперь, двадцать лет спустя.

А еще оно, Время, нужно ему, чтобы приспособиться к этому новому миру. Надо будет заново научиться чувствовать, созерцать, подбирать слова, двигаться и дышать. Ради этого придется собрать все время, которое только есть в этом мире. Хотя нет — одного этого мира, пожалуй, не хватит.

— Тэнго, — говорит на ухо Аомамэ. Голосом не очень низким, не очень высоким. Так, словно что-то ему обещает.

Тэнго открывает глаза. Время снова приходит в движение.

— Посмотри на небо, — просит Аомамэ.

Тело Усикавы освещают люминесцентные лампы в потолке. Отопление отключено, окно распахнуто настежь, отчего холод стоит, как в морозильнике. В центре зала на подиуме из сдвинутых вместе столиков для совещаний [40] В большинстве японских учреждений рабочие совещания проводятся за стандартными раскладными столиками на двоих шириной около 40 см. После каждого совещания эти столики складываются и убираются, чтобы зал можно было использовать для других производственных нужд. В случае необходимости из этих столиков можно собирать любые подиумы и сцены. лежит Усикава — навзничь, в зимнем белье, накрытый стареньким шерстяным одеялом. Живот под одеялом громоздится, точно муравейник посреди поля. Застывшие в немом вопросе глаза (веки ему так никто и не сомкнул) накрыты полоской ткани. С приоткрытых губ больше не слетает ни слов, ни дыхания. Череп, пожалуй, еще приплюснутее и загадочней, чем при жизни. Косматые черные волосы, напоминающие ежик на женском лобке, уныло топорщатся в разные стороны.

Бритоголовый Бонза кутается в пуховик, Хвостатый — в коричневую замшевую куртку с меховым воротником. Одежда не подходит им по размеру. Словно ее одолжили впопыхах на каком-то складе, где выбирать особенно не из чего. Зал выстужен, изо рта у живых валит белый пар. Всего в комнате трое — Бонза, Хвостатый и Усикава. Одно из трех окон в алюминиевых рамах под потолком распахнуто настежь: температура в помещении должна быть как можно ниже. Кроме подиума из столиков, на котором лежит Усикава, никакой мебели нет. Атмосфера в зале по-конторски деловая и бездушная. Даже труп Усикавы, попав сюда, выглядит офисно-безликим.

Никто не произносит ни слова. Стоит абсолютная тишина. Бонзе нужно много чего обдумать, Хвостатый — молчун от природы. Усикава же, хоть и болтлив по характеру, умудрился помереть два дня назад. Бонза в глубоком раздумье расхаживает перед столиками с Усикавой. Ровным медленным шагом, от стены к стене. Его кожаные ботинки без единого звука ступают по дешевому бледно-желто-зеленому ковру. Хвостатый, как всегда, подпирает косяк двери, недвижный, точно скала. Ноги на ширине плеч, спина выпрямлена, взгляд упирается в неведомую точку перед носом. Ни усталость, ни холод ему, похоже, не ведомы. О том, что эта гора мускулов жива, можно догадаться по изредка мигающим векам и белому пару, валящему изо рта.