Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Сначала она не почувствовала боли, с удивлением рассматривая тару, из которой посыпались булыжники, а потом потеряла сознание, от множественных переломов обеих ног (она была уверена, что припадка не случилось). Кто знает, может, это месть за какого-нибудь раскулаченного крестьянина, который жил в этой избе, да его расстреляли? А теперь тут поселилась товарищ победительница, так пусть победителям жизнь медом не кажется. Виля все вспоминала, как это случилось, и верила, что бочонок упал сам, случайно, и набит был не камнями, но чем — она так и не смогла вспомнить или придумать.

Она не понимала, сколько времени прошло прежде, чем она стала ходить. Повезло еще, что рядом была Катя. А среди местных жителей у нее появились сочувствующие, навещали, носили гостинцы и, по ее просьбе, книги. Жил тут прежде по соседству помещик с огромной библиотекой. Виля читала запоем и настолько ушла в прошлый век, английский, французский, проглатывая собраниями Диккенса и Бальзака, что даже забыла о новой жизни. И о болезни своей забыла, потому что после того, как на нее обрушился камнями реальный, окружавший ее мир, болезнь отступила. Как только Виля смогла самостоятельно передвигаться, она тотчас же засобиралась в Москву.

Мне было тринадцать лет, когда журнал «Москва» напечатал роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Я испытала потрясение. Его могли разделить только те, которые ничего не знали о Священном Писании. Не отвергали, как моя бабушка, жившая в убеждении, что человек — венец творения, да и творенья-то никакого не было, homo sapiens , царь зверей, сам является источником разума и творцом всего, что есть на Земле. Потрясены булгаковским произведением были те, которые либо не слышали о высших силах, как я, либо слышали (поколение шестидесятников), но толком не знали, о чем речь. А тут — фактура: Иерусалим (у Булгакова почему-то Ершалаим, на иврите — Иерушалаим). Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней… В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой… в крытую колоннаду вышел прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат… Через роман Булгакова и стихи Пастернака пробилась к советским людям запретная и оттого волнующая новизной давняя история. Не то что знания о христианстве, дьяволе, священном городе были никоим образом недоступны, но за этими знаниями не охотились, и если уцелел у кого случайно в домашней библиотеке томик Библии или Вл. Соловьев, да любой из многочисленных текстов на эту тему, то казалось все это скучной специальной литературой, никак не связанной с нашей жизнью. А Пастернак пробил: Дорога шла вокруг горы Масличной,/Внизу под нею протекал Кедрон… Что, казалось бы, такого? Но я помню мурашки по коже от этих строк, в них было прикосновение к тайне, очевидно, пережитое самим Пастернаком, переживание это было заразительным, душа откликалась. Я в гроб сойду и в третий день восстану,/И, как сплавляют по реке плоты,/Ко мне на суд, как баржи каравана,/Столетья поплывут из темноты .

Этими стихами я зачитывалась чуть позже — синий том Пастернака из «Библиотеки поэта», — сначала был Булгаков. Воланд говорит: «Никогда и ничего не просите!..И в особенности у тех, кто сильнее… Сами предложат и сами всё дадут…» Невероятно — ту же фразу, только короче, сказала мне бабушка. Сказала один раз, но мне всегда было достаточно от бабушки одного раза. Это мама сердилась: «Сколько раз тебе можно говорить одно и то же!» Ее запреты были противоречивы, ситуативны, часто несправедливы, с родителями это случается, срывать на детях зло и обзывать их тупицами. Бабушка же говорила вещи продуманные, во всяком случае, я не помню случая, чтоб ее рекомендации вызывали у меня протест.

Мы шли с бабушкой по Арбату и заглянули в магазин спортивной одежды. Там висела футболка в сеточку, и она мне почему-то понравилась.

— Купи мне, пожалуйста (это же волшебные слова — пожалуйста и спасибо ), — попросила я бабушку. — Хочу. Купи. — А в ответ: «Никогда ничего не проси. Все, что надо, ты получишь». Через некоторое время я получила эту сеточку, но не выклянчила, это был подарок. Так осталось навсегда. Я не умею просить. Выпрашивать, настаивать, добиваться, стучаться в запертые двери, вопреки евангельскому «стучите — и вам откроют». Несколько раз, говоря себе «кто хочет, тот добьется», я барабанила и даже билась головой в закрытую дверь. В результате я ощипанной курицей таращилась на поле после битвы. В бабушкином наставлении я услышала тогда не запрет на просьбы вообще, но завет: «Не зарься». Однажды я пыталась списывать на школьном экзамене, списывало большинство. Но поймали только меня, с первого раза, он же стал последним. Некоторым это можно — получать взаймы, авансом, с походом, пользоваться отмычками, брать больше, чем давать, — а мне нельзя. В этом я вижу определенное установление свыше, я бы не запомнила этого «не проси», если бы было иначе. В высшей инстанции с каждым подписан индивидуальный договор. Увлекательная задача — разгадывать, почему он такой, а не другой.

О высших силах бабушка не говорила ни прямо, ни косвенно, хотя мне не кажется, что она так и оставалась сугубой материалисткой. Воланд, первый встретившийся мне представитель высших сил, стал моим кумиром, точнее, через этот литературный образ я конкретизировала то надчеловеческое, которое ощущала и прежде. Я стала поклоняться дьяволу. Так, вроде бы случайно, мамин новый друг подарил мне деревянный, покрашенный в черный цвет барельеф Мефистофеля, а ее подруга — цифру 13 на алюминиевой анодированной цепочке. Барельеф я повесила над изголовьем своей кровати, а число дьявола носила на шее. Все это произошло в 13 лет, когда меня уже перестали отдавать в люди и я жила дома на Колхозной и дома на даче.

Дачу построили к моему рождению. Бабушке с дедом выделили участок на 41-м километре от Москвы, в поселке Крюково, и они поначалу построили там времянку, маленький домик в дальнем углу сада. А потом воздвигли большой двухэтажный дом. Сруб из полукружий бревен, между которыми торчала пакля, потолки обшиты вагонкой, большая гостиная, дедушкина комната, наша с бабушкой, рядом — застекленная терраса, сени (холодная комната), из которой шла лестница на второй этаж, принадлежавший маме, и выход на крыльцо. С другой стороны дома была большая открытая терраса с резными перилами, там мы пили чаи со свеже-сваренным вареньем теплыми летними вечерами. По субботам приезжали гости, часто бывал и живал ДС, все, кроме нас с бабушкой, приезжали и уезжали, а мы проводили на даче все лето безвылазно. Едем туда на электричке (час езды), другие дети просят мороженое, которое носят по вагонам, а я молчу: бабушка сказала мне, что в поезде есть нельзя, что едят только за столом. Просить тоже нельзя, а еще нельзя вертеться, карабкаться на колени, приставать к окружающим. В троллейбусе, автобусе, метро и поезде надо сидеть спокойно, держать спину прямо, ноги вместе, а руки на коленях. Я теперь догадываюсь, откуда эта поза — бабушка с дедом работали в Китае, а скромные китайские девочки именно так и ведут себя в общественных местах: спинка прямо, ручки на коленях. Это же поразительно, что я не отстаивала детское право на то, чтоб крутиться волчком в длинной дороге и канючить: хочу пить, хочу мороженое — как все окружающие дети. Дети — это дети, а я — Солнце. Бабушка никогда не одергивала меня: «сиди», «молчи», свое однократное наставление она произносила ласково, хотя и аскетично, не пытаясь меня задобрить или устрашить. Родителям обычно нужно, чтобы ребенок именно в данную минуту не вопил и вел бы себя так, чтоб не мешать взрослым. Бабушка же наставляла не ради своего мимолетного удобства, а для моего воспитания.