Джоанн Харрис - Темный ангел

Я вскочил, и кофе пролился на блюдце в руке. Человек, обратившийся ко мне, был строен и светловолос, с пронзительными серыми глазами за круглыми очками.

– Прошу прощения, что побеспокоил вас, – с улыбкой произнес он. – На днях я был на вашей выставке и весьма впечатлен. – Он говорил быстро и отчетливо, сверкая белоснежными зубами. – Доктор Рассел, – подсказал он. – Фрэнсис Рассел, автор «Теории и практики гипноза» и «Исследования истерии».

Имя действительно было мне знакомо. Лицо, впрочем, тоже. Должно быть, видел на выставке.

– Не хотите ли присоединиться ко мне и выпить чего-нибудь покрепче? – предложил Рассел.

Я отодвинул полупустую кофейную чашку.

– Обычно я не пью спиртного, – сказал я. – Но чашка горячего кофе пришлась бы кстати. Я… немного устал.

Рассел кивнул.

– Бремя артистичной натуры, – сказал он. – Бессонница, головные боли, проблемы с пищеварением… Многие мои пациенты жалуются на подобные симптомы.

– Понимаю. – Я и правда понял. Человек просто-напросто предлагал свои услуги. Эта мысль почему-то успокаивала. А я уж было подумал, не скрывается ли за его нарочито дружеским обращением что-то зловещее. Злясь на себя за подобные мысли, я тепло ему улыбнулся. – И что же вы обычно рекомендуете в таких случаях? – спросил я.

Мы некоторое время поговорили. Рассел был интересным собеседником, хорошо разбирался в искусстве и литературе. Мы затронули тему наркотических веществ: их значение для искусства символистов, их применение для лечения взвинченных нервов. Я упомянул об Эффи, и он заверил меня, что настойка опия, особенно для молодой чувствительной женщины, – лучшее средство от депрессии. Весьма здравомыслящий молодой человек этот Фрэнсис Рассел. Проведя час в его обществе, я понял, что могу затронуть деликатный вопрос капризов Эффи. Конечно, я не стал рассказывать ему обо всем, а лишь намекнул, что у моей жены бывают странные фантазии и беспричинные недомогания. К моему удовлетворению, доктор поставил такой же диагноз, как и я. Неясное чувство вины – словно я каким-то образом был причастен к действиям Эффи вчера ночью – исчезало по мере того, как я узнавал, что такие переживания – не редкость. Рассел объяснил мне, что здесь уместен термин «эмпатия» и что мне не следует расстраиваться из-за своих естественных реакций.

Из «Дерева какао» мы вышли приятелями. Мы обменялись визитками и договорились снова встретиться, и в куда более радужном настроении я наконец отправился в студию на встречу с Мозесом Харпером, уверенный, что в Расселе обрел союзника, орудие борьбы с вымышленными призраками своей вины. На моей стороне была наука.

Видите, она нуждалась во мне. Если хотите, считайте меня злодеем, но я делал ее счастливой – ваши нравоучения на это неспособны. Она была самым одиноким человеком из всех, кого я только знал, запертая в башне из слоновой кости со своим холодным принцем и слугами и всем, чего могло бы желать ее сердце, – кроме любви. Ей был нужен я – и как бы вы меня ни презирали, я научил ее всему, что знал. Она была способной ученицей без всяких комплексов. Она принимала все – без страха, стыда, напускной скромности. Я не развращал ее – если уж на то пошло, это она меня развратила.

Мы встречались при любой возможности, обычно днем, когда я заканчивал позировать, а Генри оставался в студии. Работа над портретом шла очень медленно, и он каждый вечер засиживался до семи. Это давало мне возможность проводить Эффи домой задолго до его возвращения, так что он никогда не знал, сколько она отсутствовала, – а если старуха Тэбби что-то и подозревала, она никогда об этом не говорила.

Около месяца наши встречи проходили то на кладбище, то у меня дома. Эффи была человеком настроения: иногда взвинчена и напряжена, иногда весела и беззаботна, но главное – всегда разная. Это проявлялось и в том, как она любила меня, – казалось, я сплю с десятком женщин. Должно быть, этим она и удерживала меня так долго – мне крайне легко наскучить, знаете ли.

Она рассказывала мне, что во сне путешествует по всему миру, иногда описывала странные далекие места, в которых побывала, и плакала над их утраченной красотой. Еще она говорила, что может покидать свое тело и наблюдать за людьми, а они об этом даже не подозревают; она описывала свое физическое наслаждение при этом и уговаривала попробовать. Она верила, что, если я научусь этому фокусу, мы сможем заниматься любовью вне тел и соединимся навсегда. Естественно, у меня ни разу не получилось, хоть я и пытался, прибегнув к опиуму и чувствуя себя круглым дураком, что поверил ей. Она же и впрямь в это верила, как верила всему, что я ей говорил. Своими рассказами я мог заставить ее дрожать, бледнеть, плакать, смеяться или вспыхивать от гнева и получал от этого какое-то невинное удовольствие. Я рассказывал ей сказки о богах и привидениях, о ведьмах и вампирах, сказки из своего раннего детства, и поражался ее детскому голоду и даром растрачиваемым способностям учиться.

Как я уже говорил, это было новое переживание, и всякий раз она обезоруживала меня. Однако настоящий ее талант, как у всех женщин, заключался в способности чувствовать, и иногда я даже жалел Генри Честера, не способного оценить всю страсть, сокрытую в бедной маленькой Эффи.

Перемена произошла в тот день, когда я решил отвести ее на передвижную ярмарку, расположившуюся на Айлингтон-роуд. Все женщины любят ярмарки – там продают безделушки, там можно заглянуть в Тоннель Любви, там гадалки предсказывают встречу с темноволосым красавцем, там много детей. Что же до меня, я слышал, там выставляют богатое собрание человеческих «экспонатов», а против паноптикума я не могу устоять с самого детства. Они всегда меня очаровывали, эти бедные уродцы, игрушки невнимательного Бога. Очевидно, в Китае эти шоу приносят неплохой доход, а природа не поставляет достаточно «чудес», и многодетные семьи продают младенцев на ярмарки, где их уродуют, а затем демонстрируют на потеху публике. Младенцев – обычно девочек, они как-то не в чести, – специально калечат, помещая в тесные клетки, где у них деформируются руки-ноги. Через несколько лет такого существования из них получаются комично атрофированные создания – гномы, которых так любят дети.

Я рассказал об этом Эффи по пути на ярмарку, а потом целых пятнадцать минут не мог ее успокоить. Как, всхлипывала она, о, как же они могут быть такими жестокими, такими бесчеловечными? Нарочно такое создавать! Можно ли представить себе, какую невероятную ненависть должно испытывать такое существо… Тут она разрыдалась, и кучер с упреком уставился на меня сквозь стекло. Я как мог убеждал ее, что на этой ярмарке искусственных уродцев нет, что все они на самом деле ошибки природы и хорошо зарабатывают своим ремеслом. Кроме того, там будут и другие развлечения: я куплю ей ленты у коробейника и, если она захочет, горячий имбирный пряник. Внутри же я кривился и обещал себе не рассказывать ей больше о Китае.