Лорен Оливер - Прежде чем я упаду

Никаких телефонов. Никакого смеха. Никаких голосов. Никаких домов.

Никаких машин.

Чтобы солнце не било в глаза, я откидываю козырек и вижу в зеркале улыбку Элоди. «Может, рассказать ей, что со мной происходит», — размышляю я, но уже знаю, что промолчу. Она решит, что я рехнулась. И не только она.

Поэтому я просто смотрю в окно. Свет слабый и водянистый, будто солнце с трудом перевалило через горизонт и ленится умыться. Тени острые и резкие, как иглы. Три черные вороны одновременно снимаются с телефонного провода; я хочу взлететь вместе с ними, выше, и выше, и выше, словно на самолете, наблюдая, как земля уходит из-под ног, складывается и ужимается, подобно фигурке оригами, пока все не становится ярким и плоским, пока весь мир не превращается в набросок самого себя.

— Музыкальную тему, пожалуйста, — просит Линдси.

Тогда я листаю ее айпод, пока не нахожу Мэри Джей Блайдж, затем откидываюсь на спинку сиденья и стараюсь ни о чем не думать, кроме музыки и ритма.

И не закрываю глаза.

Когда мы въезжаем на дорожку, которая вьется мимо верхней парковки и спускается к учительской парковке и Аллее выпускников, я успокаиваюсь, хотя Линдси ругается, а Элоди ноет, что еще одно опоздание — и ее оставят в пятницу после уроков, а ведь с первого звонка прошло уже две минуты.

Все кажется таким обычным. Сегодня пятница, а значит, Эмма Макэлрой ночевала у Эвана Данцига, и вот она ныряет в дыру в заборе. На Питере Курте кроссовки «Найк эйр форс», которые он носит с доисторических времен каждый день, хотя в них столько дыр, что видно, какого цвета у него носки (обычно черные). И вот Питер бежит в главное здание, сверкая кроссовками.

От вида знакомых вещей мне становится в тысячу раз лучше, и я начинаю подозревать, что вчерашний день — все, что случилось, — был лишь длинным странным сном.

Линдси сворачивает на Аллею выпускников, хотя шансы отыскать место для парковки нулевые. Это ритуал для нее. У меня сводит живот, когда мы проезжаем мимо третьего места считая от теннисных кортов — на нем стоит коричневый «шевроле» Сары Грундель. С бампера смотрит наклейка сборной «Томаса Джефферсона» по плаванию и еще одна — «Намокни». «Ей досталось последнее место, потому что мы безнадежно опоздали», — мелькает в моей голове. Приходится впиться ногтями в ладони и мысленно повторить, что мне приснился сон. На самом деле ничего этого не было.

— Поверить не могу, что нам придется топать двадцать две сотых мили. — Элоди надувает губы. — У меня даже куртки нет.

— Не надо было выходить полуголой, — огрызается Линдси. — Февраль на дворе.

— Я же не знала, что придется идти по улице.

Мы разворачиваемся и едем обратно к верхней парковке, оставляя футбольные поля по правую руку. В это время года поля разворочены: сплошная грязь и несколько заплаток побуревшей травы.

— У меня дежавю, — сообщает Элоди. — Словно мы вернулись в девятый класс.

— У меня все утро дежавю, — слетает с моего языка.

Мне немедленно становится лучше: ну конечно, дело именно в этом.

— Дай угадаю. — Линдси подносит руку к виску и хмурится, делая вид, что размышляет. — Тебе кажется, что Элоди уже когда-то всех достала с утра пораньше.

— Заткнись!

Элоди наклоняется, шлепает Линдси по плечу, и обе смеются.

Я тоже улыбаюсь. Какое облегчение — сказать это вслух! Все сходится: однажды во время поездки в Колорадо мы с родителями одолели три мили до крошечного водопада в глубине леса. Деревья были большими и старыми, сплошь сосны. Облака напоминали сахарную вату. Иззи была еще слишком маленькой, не ходила и не говорила. Она ехала в рюкзаке на папе и тянула крошечные пухлые кулачки к небу, будто намеревалась схватить его.

В общем, мы стояли и наблюдали, как вода разбивается о камни, и внезапно меня посетило безумное чувство, что все это уже было, вплоть до запаха апельсина, который чистила мать, и отражений деревьев на водной глади. Я была уверена. В тот день все надо мной потешались, так как я ныла из-за того, что иду пешком три мили, и когда я призналась в своем дежавю, родители засмеялись и заявили, что сочли бы чудом, согласись я пройти так много в прошлой жизни.

Суть в том, что я была уверена тогда точно так же, как уверена сейчас. Всякое бывает.

— О-о-о! — Элоди роется в сумочке, выбрасывает пачку сигарет, два пустых тюбика из-под блеска для губ и сломанные щипчики для ресниц. — Чуть не забыла про твой подарок.

Над передним креслом взлетает презерватив; Линдси хлопает в ладоши и подпрыгивает.

— Берегите любовь? — натянуто улыбаюсь я и ловлю его.

Наклонившись, Элоди целует меня в щеку. На щеке остается пятно розового блеска для губ.

— Все будет замечательно, детка.

— Не называй меня деткой, — бурчу я, бросая презерватив в сумочку.

Мы вылезаем из машины. Так холодно, что слезятся глаза. Я отгоняю дурное предчувствие, которое свербит изнутри, и про себя повторяю: «Сегодня мой день, сегодня мой день, сегодня мой день», чтобы больше ни о чем не думать.

Однажды я читала, что дежавю возникает, когда две половинки мозга обрабатывают информацию с разной скоростью: правая на несколько секунд раньше левой или наоборот. С наукой у меня особенно плохо, так что я поняла не всю статью, но это объясняет странное двойственное ощущение при дежавю, как будто мир — или ты сам — разваливается на половины.

По крайней мере, так я ощущала себя: словно есть я настоящая и отражение меня и я не в силах отличить, кто есть кто.

Проблема в том, что дежавю проходит очень быстро — тридцать секунд, максимум минута, и все.

Но у меня ничего не проходит.

Все повторяется: на первом уроке Эйлин Чо верещит при виде роз. Самара Филлипс наклоняется и гудит: «Наверное, он очень любит тебя». Я прохожу мимо тех же людей в то же время. Аарон Стерн снова разливает кофе по всему коридору, и Кэрол Лин снова орет на него.

Даже слова те же самые: «Тебя что, мама в детстве уронила?» Если честно, это довольно забавно, даже во второй раз. Даже когда мне кажется, что я свихнулась, и хочется вопить.

Но еще поразительнее разные мелкие перемены. Сара Грундель, например. По дороге на второй урок я вижу, как она стоит, опершись на шкафчики, вертит очки для плавания на указательном пальце и болтает с Хиллари Хейл. До меня доносится обрывок их беседы.

— …так волнуюсь. Знаешь, тренер считает, что я вполне могу улучшить свое время еще на полсекунды.

— До полуфиналов целых две недели. Я верю в тебя.

Я останавливаюсь как вкопанная. Сара видит, что я уставилась на нее, и начинает нервничать. Приглаживает волосы, одергивает юбку, которая слегка задралась. Затем машет мне рукой и восклицает:

— Привет, Сэм!