Лорен Оливер - Прежде чем я упаду

1. Направляйся в знакомое место.

2. О нем никому не должно быть известно.

Разумеется, тогда я не ведала об этих правилах и преследовала совсем иную цель: скрыться там, где родители найдут меня, ужасно расстроятся и согласятся купить все, что я пожелаю, включая велосипед (а может, и пони).

На дворе стоял теплый май. Дни становились все длиннее. Однажды утром я собрала свой любимый вещмешок и удрала через заднюю дверь, радуясь собственной сообразительности: мне хватило ума не идти через передний двор, где работал отец. Со мной совершенно точно были: фонарик, свитер, купальник, упаковка шоколадного печенья, моя любимая книга «Матильда» и длинные бусы из фальшивого жемчуга и золота, которые мама одолжила мне на последний Хеллоуин. Я не представляла, какое избрать направление, а потому отправилась куда глаза глядят: по террасе, вниз по лестнице, через задний двор, в лесок, отделявший наш дом от соседнего. Я шагала по лесу, искренне жалея себя и отчасти надеясь, что какой-нибудь богач заметит меня, пожалеет, удочерит и купит мне целый гараж лиловых велосипедов.

Но постепенно мне там вроде бы понравилось, как обычно бывает с детьми. Солнце тонуло в золотистой дымке и подсвечивало листья деревьев. Крошечные птички порхали с ветки на ветку, под ногами упруго прогибался ковер бархатно-зеленого мха. Постройки остались позади. Я глубоко забрела в лес и воображала, что никто и никогда не заходил так далеко. Воображала, что останусь здесь жить, спать на ложе из мха, носить цветы в волосах и дружить с медведями, лисами и единорогами. Я перебралась через ручей и поднялась на высокий холм, почти гору.

На вершине холма лежал огромный валун. Он изгибался вверх и вперед, как пузатый нос корабля, но срезан был ровно. Я мало что помню о том первом путешествии, только как лопала печенье одно за другим и чувствовала себя полноправной хозяйкой леса. Домой я вернулась с разболевшимся животом и была разочарована, что родители мало обо мне беспокоились. Мне казалось, что я пропадала целую вечность, но по часам выходило меньше сорока минут. Тогда я сделала вывод: валун в лесу был особый, время на нем замирало.

В то лето я часто ходила туда, когда нуждалась в убежище, и в следующее лето тоже. Однажды я растянулась на камне и смотрела в розово-лиловое небо, похожее на карнавальную тянучку, и увидела сотни перелетных гусей, выстроившихся идеальным клином. Перышко спланировало с неба прямо на мою ладонь. Я назвала валун Гусиным мысом и много лет хранила перышко в красивой коробочке, засунутой в одну из трещин каменного подбрюшья валуна. Однажды коробочка исчезла. Я решила, что ее сдуло ветром, и не один час рылась в листьях и подлеске, но ничего не нашла и заплакала.

Даже покончив с верховой ездой, я иногда посещала Гусиный мыс, хотя все реже и реже. В шестом классе — после того, как парни на уроке физкультуры дружно оценили мою задницу как «чересчур квадратную». В другой раз — когда Лекса Хилл не пригласила меня на день рождения с ночевкой, хотя мы были напарницами на уроках естествознания и четыре месяца хихикали, обсуждая, какой милашка Джон Липпинкот. Всякий раз, возвращаясь домой, я обнаруживала, что прошло меньше времени, чем я думала. Всякий раз я говорила себе, что Гусиный мыс — особенное место, хоть и понимала наивность этого утверждения.

А потом в один прекрасный день Линдси Эджкомб на кухне Тары Флют приблизилась ко мне и прошептала: «Хочешь кое-что увидеть?» В тот миг моя жизнь изменилась навсегда. Больше я не бывала на Гусином мысе.

Возможно, поэтому я собираюсь отвести туда Иззи, хотя на улице жуткий холод. Хочу посмотреть, изменился ли он или я. Почему-то это кажется важным. Кроме того, это самый легкий пункт моего мысленного списка. Вряд ли частный самолет приземлится у нашего дома. А купание голышом повлечет либо арест, либо пневмонию, либо и то и другое.

Так что это следующий пункт. Наверное, тогда меня и осеняет: суть в том, чтобы делать, что можешь.

— Мы точно не заблудились?

Иззи вприпрыжку идет рядом, укутанная в сто одежек, отчего напоминает ужасного снежного человека. Как обычно, она сама выбирала аксессуары и нацепила меховые наушники с черно-розовым пятнистым узором и два разных шарфа.

— Точно.

Хотя поначалу я была уверена, что мы пришли не туда. Все такое маленькое. Ручей — тонкую черную струйку воды, затянутую льдом, — можно просто перешагнуть. Холм за ним плавно поднимается вверх, хотя всегда казался настоящей горой.

Но хуже всего новое строительство. Кто-то купил эту землю, и на ней торчат два дома разной степени готовности. Один — всего лишь каркас, сплошь отбеленное дерево, гвозди и щепки, как будто обломки судна вынесло на берег. Другой почти закончен. Он огромный и голый, как у Элли. Кажется, что он припал на корточки и смотрит на нас. Я не сразу понимаю, в чем дело: на окнах до сих пор нет занавесок.

Разочарование наваливается на плечи. Зря мы здесь. Я вспоминаю очередной полет мысли миссис Харбор, учительницы литературы. Мы изучали список знаменитых цитат и обсуждали их смысл. Она сказала, что «домой возврата нет» (цитата из Томаса Вулфа) не только потому, что меняется место, но и потому, что меняются люди. Поэтому все выглядит другим.

Я хочу предложить вернуться, но Иззи уже перескочила через ручей и несется по склону холма.

— Скорее! — вопит она через плечо.

Когда до вершины остается всего пятьдесят футов, она добавляет:

— Я обгоню тебя!

По крайней мере, Гусиный мыс такой же высокий, как в моей памяти. Иззи забирается на ровную верхушку, и я карабкаюсь за ней. Пальцы в перчатках уже онемели. Поверхность камня покрыта ломкими мерзлыми листьями и инеем. Места хватает улечься свободно, но мы прижимаемся теснее, чтобы не замерзнуть.

— Ну, что скажешь? — спрашиваю я. — Как, по-твоему, хорошее укрытие?

— Лучше не бывает. — Иззи откидывает голову назад и смотрит на меня. — Ты правда думаешь, что время здесь замирает?

— Когда-то мне так казалось. — Я пожимаю плечами и оглядываюсь по сторонам. Ужасно, что теперь отсюда видно дома, а ведь это было такое уединенное, тайное место! — Раньше все было иначе. Гораздо лучше. Например, никаких построек. Казалось, что на много миль — ни души.

— Зато теперь, если приспичит, можно попроситься в туалет.

Она шепелявит: «ефли», «прифпичит», «мофно».

— Да, наверное, — смеюсь я.

Секунду мы сидим в тишине.

— Иззи?

— Да?

— Над тобой когда-нибудь… подшучивают? Из-за того, как ты говоришь?

Я чувствую, что ее тело каменеет под слоями одежды.

— Бывает.

— Тогда почему ты ничего не делаешь? Ты же можешь научиться говорить по-другому.

— Но это моя манера, — тихо, но настойчиво произносит она. — Как иначе ты поймешь, что это говорю я?