Лорен Оливер - Прежде чем я упаду

В конце концов, это я должна была сидеть на переднем кресле.

Я вешаю на место полотенце, которое Джулиет оставила на раковине, и, дрожа, срываю мокрую одежду. Душ оказывается слишком сильным соблазном, и я включаю воду как можно сильнее и горячее. Это «ливневый душ», в нем вода льется сплошным тяжелым потоком и разбивается о мраморные плитки под ногами, вздымая клубы пара. Я так долго стою под душем, что моя кожа сморщивается.

Затем я натягиваю флиску Кента, очень мягкую, пахнущую стиральным порошком и почему-то свежескошенной травой. Срываю ценник и надеваю «боксеры». Разумеется, они велики, но мне нравится прикосновение чистой накрахмаленной ткани. До сих пор единственные «боксеры», виденные мной, принадлежали Робу и валялись скомканные на полу или под кроватью, перепачканные неизвестно чем. Наконец я облачаюсь в треники, которые волочатся по полу. Кент захватил даже носки — большие и пушистые. Свою одежду я сворачиваю клубком и оставляю за дверью ванной.

Когда я возвращаюсь на кухню, то застаю Кента в той же позе, в какой его оставила. В его глазах мелькает непонятное выражение.

— У тебя волосы мокрые, — тихо произносит он, как будто хочет сказать что-то совсем другое.

Я оглядываю себя.

— Ну, все-таки приняла душ.

На несколько ударов сердца повисает пауза. Наконец он нарушает ее:

— Ты устала. Я отвезу тебя домой.

— Нет, — неожиданно страстно возражаю я, и он выглядит удивленным. — Нет… в смысле, я не могу. Только не домой.

— Твои родители…

Кент умолкает.

— Умоляю тебя.

Не знаю, что и хуже: если родители уже в курсе и бодрствуют, чтобы допросить меня с пристрастием и пригрозить отправить утром в больницу и вызвать психолога, или если они мирно спят, и я вернусь в темный дом.

— У нас есть гостевая комната, — сообщает Кент.

Его волосы наконец высохли — волнами и завитками.

— Никаких гостевых комнат. — Я решительно мотаю головой. — Желаю нормальную комнату, в которой живут люди.

Секунду Кент смотрит на меня и командует:

— Идем.

Он берет меня за руку, и я не сопротивляюсь. Мы поднимаемся по лестнице и движемся по коридору в спальню, где на двери наклейки для бампера. Могла бы и раньше догадаться, что это его комната. Он возится с замком и поясняет: «Заело», наконец распахивает дверь. Я резко вдыхаю. Запах тот же самый, что прошлой ночью, когда я была здесь с Робом, но все изменилось — темнота кажется мягче.

— Я сейчас.

Кент сжимает мне руку и отходит. Я слышу шелест ткани и ахаю: внезапно открываются три огромных окна от потолка до пола, занимающие целую стену. Свет по-прежнему не горит, но это не имеет значения. Огромная сияющая луна отражается в искристом белом снеге, отчего становится еще ярче. Вся комната купается в дивном серебристом свете.

— С ума сойти, — выдыхаю я, только сейчас заметив, что затаила дыхание.

На губах Кента мелькает улыбка. Его лицо кажется черным на фоне лунного света.

— По ночам здесь чудесно. Не то что на рассвете.

Он задергивает шторы, и я кричу:

— Оставь! Пожалуйста.

Вдруг я испытываю робость. Комната Кента огромна и пахнет все той же немыслимой смесью стирального порошка «Дауни» и мелко нарубленной травы. Это самый свежий запах на свете, запах открытых окон и хрустящих простыней. Прошлой ночью я заметила только кровать. Теперь вижу, что комната сплошь заставлена книжными шкафами. В углу — письменный стол с компьютером и множеством книг. На стенах — фотографии в рамках; размытые фигуры движутся, но я не разбираю детали. В углу приземисто восседает огромное кресло-мешок. Кент ловит мой взгляд и смущенно поясняет:

— Мне подарили его в седьмом классе.

— У меня раньше было такое же.

Я не уточняю, почему выбросила его: потому что Линдси пошутила, что оно напоминает комковатую сиську. Не могу сейчас думать о Линдси или Элли. И определенно не могу думать об Элоди.

Откинув одеяла, Кент отворачивается, чтобы я могла спокойно лечь. Я забираюсь в постель. Мои руки и ноги тяжелые и болезненно окоченелые. Неловко, конечно, но из-за усталости мне наплевать. Изголовье и изножье кровати вырезаны из дерева, и, растянувшись во весь рост, я словно качусь на санях. Я наклоняю голову, глядя на падающий снег, и закрываю глаза, воображая, что лечу сквозь лес к чему-то хорошему: аккуратному белому домику с горящими свечами в окнах.

— Спокойной ночи, — шепчет Кент.

Он так притих, что я совсем о нем забыла. Я распахиваю глаза и опираюсь на локоть.

— Кент?

— Да?

— Ты не мог бы посидеть со мной немного?

Кивнув, он молча подкатывает к кровати рабочее кресло. Подтягивает колени к подбородку и смотрит на меня. Лунный свет, струящийся сквозь окна, окрашивает его волосы неярким серебром.

— Кент?

— Да?

— Как тебе кажется, это странно, что я здесь с тобой?

Я закрываю глаза, чтобы не видеть его лицо.

— Я главный редактор «Напасти». Однажды я проходил в кроксах [9] Удобные закрытые шлепанцы из каучука. триста шестьдесят пять дней. Для меня нет ничего странного, — отшучивается он.

— Совсем забыла об эпохе кроксов.

Наконец я согрелась под покрывалами. Мало-помалу накатывает сон, как будто я стою на жарком пляже и ласковый прибой льнет к моим ногам.

— Кент?

— Да?

— Почему ты так добр ко мне?

Пауза длится так долго, что я уже не жду ответа. Кажется, я слышу, как снег летит на землю, стирая день, покрывая его белой пеленой. Мне страшно открывать глаза. Страшно разрушить чары, увидеть злость или боль на лице Кента.

— Помнишь, как во втором классе умер мой дедушка? — наконец произносит он тихим низким голосом. — Я расплакался в столовой, и Фил Хауэлл назвал меня педиком. Я зарыдал еще громче, хотя понятия не имел, кто такие педики.

Он мягко смеется.

Я покрепче зажмуриваюсь, наслаждаясь его голосом. В прошлом году Фила Хауэлла застукали полуголым с Шоном Требором на заднем сиденье папашиного «БМВ». Жизнь — забавная штука.

— В общем, когда я попросил его оставить меня в покое, он ударил по моему подносу и еда разлетелась во все стороны. Как сейчас помню, на обед было картофельное пюре и бургеры с индейкой. Ты подскочила, собрала с пола картошку руками и сунула Филу в лицо. Схватила бургер с индейкой, размазала по его футболке и заявила: «Ты хуже блевотины». — Кент снова смеется. — Во втором классе это было серьезным оскорблением. Шон так удивился и выглядел так глупо, весь в картофельном пюре и шнитт-луке, что меня разобрал неудержимый хохот. Я впервые засмеялся со дня смерти дедушки. — На секунду он умолкает и спрашивает: — Не забыла, что я сказал тебе в тот день?

Казалось бы, навек утраченное воспоминание поднимается из самой глубины души, и вся сцена вспыхивает перед глазами ясно и четко.