Джоди Пиколт - Дорога перемен

— Послушай, дело не в туфлях. Это моя территория. Я не хочу, чтобы ты занимал мой шкаф. Мне не нужны твои кассеты с песнями китов, — я ударяю по ближайшей коробке, — твои записи о китах. Не нужны твои киты. И точка. В моем шкафу.

— Не понимаю, — негромко бормочет Оливер, и я знаю, что обидела его.

Он прикасается к ближайшей от моей правой ноги коробке, молча осматривает ее содержимое, эти торчащие из нее бумаги, проверяет их сохранность с той неприкрытой нежностью, которую я не привыкла видеть по отношению к себе.

Несколько минут каждый тянет одеяло на себя: я беру коробку и выставляю ее в коридор, а Оливер поднимает ее и заносит назад в спальню. Краем глаза я замечаю Ребекку — тень за стеной из картонных коробок в коридоре.

— Джейн, — говорит Оливер, откашлявшись, — хватит уже!

Я завожусь с полоборота. Хватаю бумаги из разорванной коробки и бросаю их в Оливера. Он уклоняется, как будто в него летит нечто весомое.

— Убери это, чтобы я их не видела. Я устала от этого, Оливер. Я устала от тебя, неужели ты этого не понимаешь?

— Сядь, — просит Оливер.

Я продолжаю стоять. Он пытается усадить меня насильно, я изворачиваюсь и ногами выталкиваю три или четыре коробки в коридор. И снова мне кажется, что я наблюдаю за происходящим со стороны, с балкона. Поскольку я вижу ссору с этой точки зрения, а не с точки зрения одной из сторон конфликта, я избавлена от ответственности; мне нет нужды задумываться над тем, откуда у моего тела и мыслей взялась такая агрессивность, почему я, когда закрываю глаза, не могу сдержать рыданий. Я вижу, как вырываюсь из рук Оливера, что по-настоящему удивительно, потому что он навалился на меня всем телом. Хватаю коробку и изо всех сил швыряю ее через перила. В коробке, согласно надписи, содержатся образцы китового уса. Я поступаю так, потому что знаю: Оливер рассердится не на шутку.

— Не смей! — кричит он, пробираясь через коробки в коридор. — Я не шучу.

Я трясу коробку, кажется, она становится тяжелее. В этот момент я уже не помню, из-за чего возникла ссора. Дно коробки рвется — и ее содержимое падает с третьего этажа.

Мы с Оливером хватаемся за перила, наблюдая, как все летит вниз: бумаги приземляются, словно перышки, а более тяжелые предметы в герметично закрытых пластиковых пакетах отскакивают, ударяясь о кафель. Сверху нам не видно, сколько всего разбилось.

— Прости, — шепчу я, боясь даже взглянуть на Оливера. — Я не ожидала, что так получится.

Оливер молчит.

— Я все уберу. Я все соберу. Можешь хранить это в моем шкафу, где захочешь.

Я делаю попытку собрать лежащие у ног бумаги, сгребаю их, словно урожай. На Оливера я не смотрю и не замечаю, как он подходит ко мне.

— Сука!

Он хватает меня за запястья.

Его взгляд режет меня изнутри, говорит, что я преступница, ничтожество. Я уже видела такой взгляд раньше и пытаюсь вспомнить, когда именно, но это слишком тяжело, если чувствуешь, что умираешь. Я уже видела такой взгляд. «Сука!» — сказал он.

Это сидело во мне и ждало много лет.

Когда колени у меня начали подкашиваться, а на запястьях появились красные следы от его рук, моя душа стала принадлежать мне одной — с самого детства я была лишена этого чувства. Сила, способная перевернуть города, излечить сердце и воскресить мертвых, рвется наружу, встает в полный рост, и сука собирается. Изо всех сил человека, которым я когда-то мечтала стать, я вырываюсь из рук Оливера и что есть мочи бью его по лицу.

Оливер отпускает мои руки, пятится назад. Я слышу крик и позже понимаю, что он исходит от меня.

Он потирает рукой покрасневшую щеку и вскидывает голову, пытаясь защитить свою гордость. Когда он снова смотрит на меня, то улыбается, но его вялая улыбка похожа на усмешку ярмарочного шута.

— Я так и знал, что этим все закончится, — говорит он. — Яблочко от яблони…

И только когда он произносит эти слова — чудовищные слова! — я чувствую, как мои ногти царапают его кожу, оставляя следы. Лишь тогда я чувствую боль, которая словно кровь бежит от костяшек пальцев к запястьям и дальше в живот.

Никогда не думала, что может быть что-то хуже того случая, когда Оливер меня ударил; когда я забрала своего ребенка и бросила мужа, — событие, которое закончилось тем, что Ребекка попала в авиакатастрофу. Я верила, что для того и нужен Бог, чтобы подобные ужасы не случались с одним и тем же человеком дважды, чтобы предотвращать их. Но к такому я готова не была: я сделала то, что поклялась себе никогда не делать; я превратилась в собственный кошмар.

Я бросаюсь мимо Оливера и сбегаю вниз по лестнице. Боюсь оглянуться назад, боюсь заговорить. Я потеряла над собой контроль.

Из кучи грязного белья я быстро хватаю старую рубашку Оливера и шорты. Нахожу ключи от своей машины. Достаю открытку с адресом Джоли и покидаю дом через боковую дверь. Не оглядываясь, я захлопываю дверь и в одном бюстгальтере и трусиках забираюсь в прохладное нутро своего старого автомобиля с кузовом универсал.

От Оливера сбежать легко. Но разве от себя сбежишь?

Провожу рукой по кожаному сиденью, вонзаю ногти в выемки и дырочки, которые образовались с годами. В зеркало заднего вида я вижу свое лицо, но с трудом могу его разглядеть. Через несколько секунд я понимаю, что кто-то дышит со мной в унисон.

На коленях у дочери небольшой чемодан. Она плачет.

— Я все взяла, — говорит она.

Ребекка берет меня за руку — за руку, которая ударила ее отца, ударила собственного мужа. За руку, которая воскресила умершие и похороненные конфликты.

Когда мне было десять лет, родители решили, что я уже достаточно взрослая, чтобы ходить с папой на охоту. Каждый год, когда наступал сезон охоты на гусей, когда на деревьях начинала золотиться листва, мой отец становился совершенно другим человеком. Он доставал из сейфа дробовик, чистил и смазывал его, вплоть до внутренности дула. Он ездил в муниципалитет, чтобы получить лицензию на охоту — штамп с изображением такой красивой птицы, что мне хотелось расплакаться. Он постоянно говорил о гусе, которого он принесет и мы зажарим его на ужин, а потом субботним утром возвращался с пушистой серой птицей и показывал нам с Джоли, куда попала пуля.

Мама заглянула ко мне в спальню в четыре утра и сказала, что если я собираюсь идти охотиться на гусей, то пора вставать. За окнами стояла кромешная мгла, когда мы с папой вышли из дома. На папином «форде» мы поехали в поле, которое принадлежало кому-то из его приятелей и на котором хозяин летом выращивал зерновые, — папа сказал мне, что гуси больше всего любят зерно. Поле, где всего несколько недель назад колосились стебли намного выше моего роста, скосили, и сейчас в память о лете остались только подушки из пыли между стерней.