Алан Черчесов - Дон Иван

Назад Дон приехал уже через день. Арчибальд лишь обнюхал его и сразу убрался подальше от невыносимого запаха. Пес не жрал девять суток, только отчаянно, как алкоголик, опохмелялся. Дон едва поспевал полнить миску водой и подтирать пол, куда тот изливал из себя свое горе. Глядя с вызовом Дону в глаза, Арчи стоял в раскорячку и орошал пол струей – у собак свои представления о трауре…

– Desayuno [2] Завтрак (исп.) . , Ванка! Uno manjar para bueno [3] Кушанье для хорошего… (исп.) Аррцито!

Это кричит Каталина. Так карга их скликает на завтрак.

Ну а ближе к обеду в тот день в дом приходит двойник.

Тут я делаю перерыв и погружаюсь на пару недель в ад сплошного безделья. На носу Новый год. Мы встречаем его вместе с Геркой и остаемся на даче друзей. Я жру снег, пью вино, кувыркаюсь в сугробах с собакой и занимаюсь любовью с женой.

После праздников детям Германа в школу, родителям их на работу, а у Светки контракт на синхрон.

– Кого переводишь?

– Ирландцев. Союз адвокатов и комитет по наследству.

– Бумаги в порядке?

– Не знаю. Ксерокс не мой, а бюрошного лоера.

Документы по делу обычно она переводит сама. Ей за это здорово платят. Получает супружница больше меня на порядок (оттого мы с ней оба в порядке): говорить на чужом языке много выгодней, чем писать на своем. Как муж переводчицы я с удовольствием это усвоил. У нас неплохая жилплощадь, общий банковский счет и подержанный «порше», то есть будучи беден я почти что богат. Наше богатство – трансакция трех языков (английский, немецкий, французский) на русский и наоборот. Очень редко наоборот – это я, хотя на мои гонорары от изданий за рубежом даже нашу микросемью не прокормишь. Поэтому Тетя и едет в Москву, чтобы нас прокормить наперед.

Перед отъездом она оставляет мне деньги с наказом:

– Не очень-то напивайтесь.

– А напьетесь – не бейте посуду, – встревает Маринка.

– И не спалите нам дачу, – волнуется Герман.

– И не деритесь ни с кем, – щебечут клопы.

Арчи согласно виляет хвостом – отростком, похожим на палец в перчатке. Я виляю отростком, похожим на хвостик руки – своим указательным пальцем:

– Не будите в нас зверя и не шалите на воле.

Тетя машет из джипа:

– Я тебя очень люблю.

Герка строит мне рожу и трогает с места.

Мы с псом сиротеем, чтобы продолжить работу. Арчи сразу же рвется на волю.

– Соблюдай хронологию, – журю его я, кроша в миску корм и заправляя его лечебным сиропом. Затем наливаю себе полкружки вина. Сперва – профилактика против депрессии, всякая служба – потом.

– Соблюдай хронологию, – говорю я себе и сажусь за компьютер.

А хронология требует, чтобы я воротился к тому, о чем уже вскользь в тексте романа упоминалось, – к уникальному и обиднейшему изъяну, из-за которого приходилось Дону немало страдать в и без того обездоленном детстве, пусть с возрастом именно этот изъян для него обернулся завидным достоинством.

Итак, детский дом. Персонаж отлучен от груди. Я оставил его на заднем дворе, где Дон приохотился укрывать свое горе. Идеальное место для злодеяния.

Сюжет сочиняется вмиг, а пишется за три дня и две полуночи. Когда он написан, я его ненавижу. Чтобы его не стирать, звоню Тете, читаю ей вслух.

С малолетства Ивану претили забавы испорченных сверстников, практиковавших низменные соревнования. Если не очень вдаваться в детали, сводились они к хвастовству детородными органами да похабству инструкций, как отвратнее их применить. Обычно Дон уклонялся от демонстраций того, что носил с собой, словно алтарную свечку, в укромном отделе одежды, а банные дни ненавидел: под душем, как ни крутись, от взглядов приятелей было не отвертеться. Одно утешало: с девчонками мылись посменно.

Но вот как-то раз, ближе к вечеру, в час, когда пунктиром бегут от забора, добавляя уныния, сумерки, Дон был схвачен в своих лопухах десятками рук, нахлобучивших чьи-то трусы ему на макушку, тем самым лишив его зрения. Поняв по занозам в спине, что стоит, припертый лопатками к боку сортира, он попытался позвать на подмогу, но не успел рта раскрыть, как в зубы ему засунули кляп. Происходило все в полном молчании, отчего ужас напал на Дона такой, что не обмочиться ему удалось лишь благодаря скандальному свойству его организма, из-за которого и было, как вскорости сделалось ясно, совершено посягательство. Когда с него содрали штаны, сомнений уже не осталось. Подкидыш ударился в слезы. До них нападавшим не было дела. Дон ощутил, как чья-то ладонь сперва робко, потом все смелее берет за корень его естество, с любопытством ощупывает и выносит вердикт: «Крепыш-Кибальчиш! Ну-ка, проверим, боится ль товарищ щекотки». Дон изнывает беспомощно, ввергнутый в бездну стыда.

С каждой новой рукой прикосновения обретали все большую бесцеремонность, отчего корешок совсем озверел. Мальчишка почувствовал, что, коли пойдет так и дальше, через мгновенье умрет. Перед тем, как обмякнуть хребтом, он услышал девчоночий возглас: «Атас! Сейчас брызнет…»

Очнулся Дон уже в темноте. Рядом сидела на корточках нянечка Роза и высвечивала фонариком его натерпевшийся пах. Ухмыльнувшись, она изрекла:

– Теперь не отлепятся. Но, смотрю, тебе хоть бы хны. Молодца! Прям щас принимай в пионеры – вона как салютует!

Дон заколотил пятками по траве. Конвульсии нянька пресекла искрометной затрещиной. Потом, как нашкодившего щенка, понесла в дом. В коридоре она поделилась потехой со встреченным дворником, но обнаружила, что рассказ произвел на него эффект неожиданный: Федор нахмурился и обругал ее дурой. Сам же отправился хлопотать к кастелянше о раскладушке, не преминув разжиться библиотечным ключом.

– Под мою ответственность, – сообщил переменчивый нравом любовник Прасковье. – И ни-ни у меня!

Был он трезв, и это Прасковью смутило: в отличие от женского, безрассудство мужское имеет особенность самые пьяные выходки совершать на трезвую голову. Роптать кастелянша не стала, лишь пригрозила, что оповестит о самоуправстве директора.

– Ну и хрен тебе в ухо, – ответствовал дворник. – И в другое тебе – тоже хрен!

В библиотеке, убиравшейся только к приезду начальников, было пыльно и душно. Войдя, Дон чихнул. Вслед за ним чихнул Федор, и они зачихали наперегонки. К Ивану Федор питал особые чувства и иногда, хотя и вполголоса, даже звал его крестником. Пусть способ крещения не казался тому безупречным, благодарность судьбе за этот обряд посвящения в жизнь Дон хранил. Не полей тогда дворник младенца с крыльца, ему было б сегодня плевать на мальчишку – так же, как было плевать на всех тех уродов в приюте, кто был горазд измываться над ним. В момент, как пришла эта мысль, Дон постиг разницу между «плевать» и «чихать». Пока они взахлеб чихали в библиотеке, он все отчетливей осознавал, что в мире этом есть счастье – коли ты на мир умеешь начхать.