Алан Черчесов - Дон Иван

– А что за прикол был с Ихабом Ретхолько?

– Обычное дело: если мой не нравит твоя, а твоя сувает нос и пристала вопрос, мой непонималька. Мой болтает Саид, твоя злой и кричит, голый лезет из кожи. Кипит-кипятит, рот правду плюется, а мой слушает, ус мотает. Твоя-ма страдает, моя наслаждает… Усек?

– Ага. Мой так понималька: твоя-ма собак и мудак.

– Не обижайся. Пришли.

Лейтенант толкнул очередную внезапную дверь, и мы очутились в саду, служившем двором перед довольно невнятным строением. Войдя в него, я возжелал тут же выйти, но Махмуд крепко держал меня за рукав.

– Давай теперь сговоримся по-моему: если тебе не понравится, можешь скормить мне хамон с самой жирной севильской свиньи… Салам алейкум, Хасан. Познакомься, это наш банщик.

Они обнялись. В хаммаме было грязно и душно, как в казарме, куда напустили пару, а в пару к этому пару приобщили отряд волосатых мужчин многообразной комплекции и комплектации. Попадались фигуры незаурядные. Кое-кто не чурался продемонстрировать свой обострившийся приапизм. Меня такими сюрпризами было им не пронять, пусть я сам, подчеркну специально, явился в хаммам безоружным. Осознав это только сейчас (хотя мог бы еще и вчера – даже позавчера), я сбросил одежду, улегся на коврик и отдался на милость Хасану. Тот выуживал из ведра увитые в серебро бруски и лепешки и причмокивал от удовольствия. Освобождая их от фольги, банщик вертел в руках эту клейкую нечисть и радостно повторял:

– Бьен. Натураль. Тре бьен.

Меня передернуло.

– Напрасно дрожишь, – засмеялся Махмуд. Он валялся неподалеку в желтоватых клубах среди мутных потоков воды и, посмеиваясь, колыхал телесами. – В нашем чистилище брезгливость совсем не приветствуется. Да и какая брезгливость, коли ты заявился из ада. Просто закрой глаза и расслабься.

Я закрыл глаза, чтобы не видеть, как Хасан втирает мне в кожу сопливую гадость, поливает водой из ведра и снова втирает мне в члены сероватую слизь. Потом берет скребок и принимается сдирать с меня шкуру. Заслышав мой крик, хаммам дружно захохотал.

– Не срами меня перед людьми. Тоже мне, чистоплюй! – орал мне Махмуд. – Позорный грязнуля, вот ты кто! Вся эта слякоть стекает, Ретоньо, с тебя. Отродясь не видал такой черной воды даже ночью.

Я и сам уже был потрясен. Рядом с моими чернилами остальные ручьи смотрелись, как разбавленная молоком водица. Вот тебе и контрастный душ трижды в день! Что же мы отмываем в фаянсовых стойлах под брызгами благоухающих струй? Разве что собственное тщеславие…

– Спасибо тебе, – сказал я Махмуду, когда нахлобучил на тело кашемировый теплый джалаб. Мы вышли на улицу. Прямо над нами, в узком просвете бульвара, висел чуть беременной скобкой отточенный серп налитой багрянцем луны. Если быть точным, то серп не висел, а лежал, перевернутый горизонтально в африканском неправильном небе. Было прохладно, свежо и пустынно. Колыхнулся застенчивый ветер, и в ушах забренчал колокольчик первобытной, нетронутой тишины.

– Хочешь наведаться в рай? Ну, не в сам рай, конечно, а в его земные пределы?

– Хочу, – сказал я и подумал, что верю ему.

Лейтенант отпустил ординарца и повел меня в местный бордель. Я признался, что голоден.

– Знаю, – кивнул мне Махмуд. – Ты не ел целый день. Только сытому в рай не протиснуться, так что терпи.

Мы лежали на мягких подушках, курили гашиш и внимали спотыкливой “музыке звезд”, на чем настоял мой инструктор. Потом ели руками с подносов кус-кус, заедали бараниной и обильно ее запивали, я – вином, Махмуд – апельсиновым соком и чаем. Потом мы опять курили гашиш и ковыряли рассеянно пальцами в блюде с изюмом. Прислужницы были изящны походкой и станом и излучали саму непорочность. Потчуя нас душистым кальяном, не забывали про сладости. Время от времени мой чичероне щелкал пальцами, подзывал одну из девиц и, пошептавшись, удалялся во внутренние покои. Выждав минутную паузу, она целомудренно семенила за ним, ну а я шел во двор, где, завернувшись в одеяло, пялился снова на пурпурный месяц – идеальный гамак для мечты. А может, и нет. Может, это ладья для любви, думал я. И колыбель для ее безутешных сирот.

– Плачь, Иван, плачь, – говорил мне Махмуд, возвращаясь и обнимая за плечи.

– Разве я плачу?

– Не плачешь. Вместо слез ты рыдаешь душой. Ты возьми и поплачь, а не то сам в себе захлебнешься.

Он держал мою спину, поймав мое сердце в ладони, и не давал ему увильнуть.

– Ты плачешь?

– Я плачу.

– Ну вот. Теперь ты в раю. Разве нет?

– Я в раю.

– И каково там?

– Покой.

– Молодец! Там покой. Ты в раю!

Я лежал в колыбели, а месяц тихонько раскачивался – то подо мной, то под теплой рукой сонной Анны…

ВНИМАНИЮ ИНОСТРАННЫХ ТУРИСТОВ, ОТБЫВАЮЩИХ ЭТИМ СЕЗОНОМ В МАРОККО!

ПОЕЗД ОТ СТАНЦИИ “АД” ДО СТАНЦИИ “РАЙ” ПРОХОДИТ ТРАНЗИТОМ ЧЕРЕЗ “ЧИСТИЛИЩЕ”.

ВРЕМЯ В ПУТИ – 24 ЧАСА.

ОБРАТНАЯ ПЕРЕВОЗКА ОСУЩЕСТВЛЯЕТСЯ ЛИФТОМ “ЭКСПРЕСС”, ЛЕТЯЩИМ СО СКОРОСТЬЮ СВЕТА БЕЗ ОСТАНОВОК.

ОТПРАВЛЯЕТСЯ ЛИФТ С ДЕБАРКАДЕРА “СЕРП” ПРОВИНЦИИ “РАЙ”.

В ПРОВИНЦИЮ “АД” ПРИБЫВАЕТ МГНОВЕННО.

Разбудил меня крик муэдзина, которому вторил ишак на ближайшей горе. Рассвет застал врасплох, в незнакомой комнате, чужой стране и, если учесть вчерашнюю пытку в хаммаме, в новой, с иголочки, шкуре. Кабы не треклятая душа, которая, как оказалось, ничуточки скребком не отстиралась, мне бы это почти удалось – не вспомнить в то утро себя.

Стоило солнцу тронуть мне веки, как душа (этот окопавшийся солитер, сосущий у нас из груди любую ожившую радость; эта подлая сука, обтачивающая о наше сердце клыки; эта хроническая изжога, выжигающая из нас вкус всякого ликованья и праздника) взялась нестерпимо саднить. Саднила она отовсюду. Подобно прокаженной, выставляющей напоказ зловонные раны, чтоб заработать подачкой на хлеб, она предъявила мне разом все доказательства горя, что на нас с ней обрушилось, включая такие его атрибуты, как простывшие за ночь бабуши, поникший отростком кальян, измятый джалаб и арабские пятки Махмуда, в аккурат колдовавшего над покаянной молитвой в углу. Пронзенную, словно током, вереницей вчерашних видений, память мою скрутил долгий спазм.

Лейтенант стоял на коленях ко мне спиной, доверчиво выпятив зад, а потому ничего не заметил. За окном простирались холмы. Над холмами коричневой феской торчала гора. Вместо кисточки к феске кто-то пришпилил осла. Всякий раз, как невидимый муэдзин начинал свой тягучий куплет, ишак вскидывал морду и, всхлипнув навзрыд, оглашал иканьем окрестности. Икал он до того проникновенно, что чуть не вышиб из меня слезу. Спросонья скотинка казалась мне чудом: помимо редкой для ослов религиозности, она обладала замечательным чувством ритма, благодаря которому божья тварь, хоть и стучала по камню копытцем, заступов в мелкие лужицы пауз себе не позволила. Судя по всему, эти двое спелись давно.