Алан Черчесов - Дон Иван

– Она сделала это нарочно?

– Не знаю. Иногда людям хочется счастья, чтобы скорей умереть. Ужасно, конечно, но ты поступил так, как нужно.

– Это Давид тебе позвонил?

– Он жутко расстроен. Сказал, что боится за вас. Что-то плел про кредитку. Был явно на взводе. Помышляет бежать.

– Бедный пидор. Называется, сделала баба доброе дело…

– У Давида хорошее алиби: был с тобой у себя. Ты, соответственно, был лишь с Давидом.

– Удар ниже пояса.

– Предпочитаешь пулю в затылок?

– Еще не решил.

– Не хами. Мне самой пристрелить тебя хочется. Что с тобой?

– Ничего.

– Лучше вам встретиться прямо сегодня. Где-нибудь в людном безнравственном месте. Поворковать, подержаться за ручки. С тебя не убудет… Да что такое с тобой?

– Ничего. Небольшая истерика.

– Тебя так колотит, что даже машину трясет.

– Я потрясающий Дон.

– Хотя бы поплачь, идиот!

– Дельный совет. Сама напросилась.

Я рыдал всю дорогу. Потом рыдал в ванне. Потом – на диване, под музыку. Потом в тишине, прильнув к Жанне. Потом – занимаясь любовью. Потом я уже не рыдал, а икал на рассвет. Потом отрубился и продрых до самого вечера. А когда я поднялся, приехал Давид и сказал, что Аринин папаша взял ложный след:

– Ментовская разводка. Насочиняли летевший по встречке КамАЗ. Теперь как найдут перевернутый грузовик со свеженьким трупом в кабине, так и запросят награду. Помяни мое слово. Ага! Снимаю перед коррупцией шляпу. Да здравствует алчность в погонах! Нам с тобой повезло. Поздравляю. И возвращаю вот это.

Он сунул мне в руку кредитку и тут же раскланялся.

– Ножницы в ящике справа. Зажигалка и пепельница – на столе. Будешь жечь, иди на балкон. Не выношу запах жженого пластика. От него разит крематорием!

Восклицательный знак Жанна поставила дверью, захлопнув ее у меня перед носом. У дам неревнивых ревность к живым заменяется ревностью к мертвым: тем неревнивость свою не докажешь.

Поразмыслив, я положил кредитку в карман, а в развитие событий вмешалась судьба, уже порядком осоловевшая, наблюдая за моими обрыднувшими скитаниями. Вцепилась в единственную вещицу, доставшуюся мне на память от несчастной и до смерти осчастливленной жертвы (официально – несчастного случая). Вот она – святая благодарность мертвых, прядущих чудесную пряжу для наших нескладных планид. Аллилуйя тебе! День я не забыл: 30 августа 2002-го. Ни лето, ни осень. Не преступник и не безвинный. Не живой и не труп. Такой вот безличный пунктирчик безвременья.

Судьба опустила в карман лотерейный билет и взяла перерыв на пять лет. Если быть точным, на пять лет, два месяца и два дня. Оставалось лишь посадить пятно на рубашку.

Итак, я положил кредитку в карман и пошел на балкон, размышляя о том, что такое Арина. Она мне старалась помочь, как могла: пока я таращился на прохожих и слушал строчащие швы по асфальту покрышки машин, небо вдруг поперхнулось, закашлялось, и поднялся сухой жесткий ветер – словно большой сизый голубь ударил Москву по макушке крылом и сорвался с секретной депешей ткать небо. Пепел попал мне в глаза, я зажмурился, и в то же мгновенье судьба, уплывая, вильнула хвостом, задев меня им по лицу: рявкнул сквозняк, воткнул форточку в раму и больно обрызгался треском. Холодная пуля вонзилась мне в лоб.

– Мысль материальна, – посетовал я оттиравшей тампонами кровь хмурой Жанне. – Хотела меня пристрелить? Получай!

– Я тебя уже пристрелила – в романе.

– Вот видишь! Убийца давно среди нас. Вам бы только сюжеты строгать, а страдать потом нам. Впаять бы писателям срок за подстрекательство яви к насилию…

– Упрек не по адресу. До меня тебя убивали сто раз – за три с половиной-то века!

– А я вам назло все живу.

– А ты все живешь и трахаешь людям мозги. Раздевайся. Бросай ее в стирку. А лучше в огонь.

Так рубашка моя оказалась на дне гардероба. Изгой, затиснутый между резервным матрасом и пледом. Мина, зарытая на глубину пяти лет, о которых мне рассказать даже нечего: я жил, потому что был жив, а совсем не затем, чтобы жить. Их могу пролистать я за четверть часа. Одно слово – рутина!

Чем я ее заполнял? Большей частью чтением книг, посещением музеев, походами в театр, побежками к слабому полу да уроками на дому. Идея учить языки пришла Жанне:

– Лучший способ бороться со скукой. Обретаешь в себе идеального собеседника, который боится ляпнуть вслух глупость, но не боится услышать твою. И потом, для тебя только это пока доступный вид путешествия. Начинай с английского и французского. Зубри параллельно.

– Почему сразу с двух?

– Первый – пропуск в сегодня, второй – во вчера.

– И к чему мне ходить во вчера?

– Не ходить, а расти из него. О родословной судят не по уровню твоих знаний, а по степени твоего невежества. Дворянин может быть дураком, но обязан уметь говорить по-французски.

– Хочешь вручить мне фальшивую метрику?

– Снабжаю верительной грамотой. С французским не пропадешь. Всякая фраза на нем воспринимается как каламбур. Можешь нести ахинею, но если она на французском, прослывешь острословом.

– А как же испанский?

– Он номер три. Все и так полагают, что ты его знаешь, потому можно не торопиться. Я ж не спешу читать “Анну Каренину”…

– ???

– Вот видишь, внезапная правда шокирует. Между тем это так, что, согласись, добавляет пикантности образу Клопрот-Мирон. А еще не читала я Библию, “Бесов” и “Золотого теленка”. И, скорее всего, не прочту: зачем тратить время на то, что в тебя напихали цитатами?

– Подход настоящего профи.

– Напрасно язвишь. Бунюэль, например, старался кино не смотреть, чтобы делать кино Бунюэля.

– Но сначала он стал Бунюэлем, посмотрев кучу тех, кто был до него.

– Ему было легче: киношная куча росла для него лишь с конца предыдущего века. А на нашей горе давно места свободного нет.

Умение Жанны меня убеждать было столь же искусно, как и талант не давить на мое самолюбие, притворяясь, что я волен сам делать выбор.

Я выбрал английский с французским, а спустя ровно год занялся и испанским – случайный, но (как любая случайность, подстроенная прозорливым неведением неизлечимой тоски) предусмотрительный шаг, к тому же давно предусмотренный свыше. Для меня, уточню, это был первый шаг к обретению родины, которую позже найду я отнюдь не в границах чужой и прекрасной страны, а в сердце и лоне единственной, окончательной женщины, уже окликавшей меня из туманной и солнечной дали. Кто сказал, что случайность – рычаг провидения? Я бы пожал ему руку…»

– Пушкин сказал. Только у него не рычаг, а орудие.

– А у Дона – рычаг. Фаллический символ. Что еще?

– Это уже не кино.

– Это уже похвала?

– Не совсем. Где любовь?

– До нее ему кочевать пятилетку.