Шарлотта Роган - Шлюпка

— В каком смысле? — удивилась я.

Посмотрев на меня понимающим взглядом, каким на суде обменивались в ходе сомнительных показаний адвокаты, а у нас в шлюпке — Ханна и миссис Грант, он сказал:

— Если здесь вам тоже придется кого-нибудь утопить ради спасения собственной жизни, то за это с вас никто не спросит, я гарантирую.

В ходе подготовки к даче показаний мистер Райхманн несколько дней кряду истязал меня вопросами, которые составили Гловер и Лиггет. Эти двое держались в тени, потом один или другой брал на себя роль обвинителя и вставлял какой-нибудь незапланированный, более агрессивный вопрос. Даже тихоня Лиггет вошел в роль: его блеклые черты то и дело искажались презрением, а пухлые губы кривились в недоброй ухмылке. Я взглядом искала поддержки у Гловера, который всегда обращался со мной предельно мягко, но тот лишь отводил глаза и вообще отказывался меня замечать. Когда настал его черед изображать обвинителя и сыпать вопросами, мне почудилось в его облике тайное удовольствие оттого, что он вдруг сделался хозяином положения, будто сам нанял меня для ведения дела и теперь отчитывал за какую-то неведомую оплошность. От его мягкости не осталось и следа; я вздохнула с облегчением, когда на смену Гловеру опять пришел Райхманн, который не актерствовал, соблюдал корректность и защищал меня от стороны обвинения, умело изображаемой помощниками. Несколько раз он похвалил меня за «дневник», который, как он выразился, стал для нас большим подспорьем, но, по общему мнению, не мог фигурировать на процессе.

Меня так вымуштровали, что я уже не боялась самых каверзных вопросов, при помощи которых обвинение пыталось вытянуть из меня какие-нибудь обличительные подробности. Собственно говоря, скрывать мне было нечего, и это испытание, достаточное тяжелое, я выдержала вполне сносно. Убило меня другое: мистер Райхманн, который во время наших репетиций сохранял спокойствие, если не апатичность, вдруг обрушился на меня как ураган. От его голоса дрожали софиты, а один раз он так грохнул по столу какой-то книгой, что судья, постучав молоточком, напомнил, что я как-никак его подзащитная, и потребовал умерить пыл.

К концу дня у меня совершенно не осталось сил; мистер Райхманн послал мне торжествующую улыбку, одними губами шепнул: «Простите», а я уже не знала, что и думать.

Меня вызвали первой из обвиняемых, и я испытала невероятное облегчение, когда наконец-то получила разрешение занять свое место. Присяжные, как я заметила, не отвлекались и не упускали никаких мелочей, но и не выдавали своего мнения. Измочаленная, на грани слез, с дрожью в руках, я повесила голову. Моя стойкость, от которой мало что осталось после скитаний в шлюпке, до сих пор ко мне не вернулась, и по сравнению со своими соответчицами я, наверное, имела самый неприглядный и жалкий вид.

Оглядываясь назад, я понимаю, что адвокат Райхманн с самого начала задался целью провести черту между мною и двумя другими подсудимыми, а миссис Грант и в самом деле производила устрашающее впечатление. Одета во все черное. Волосы, которые раньше были стянуты в тугой узел, подстрижены кое-как; сбросив килограммов десять, она все равно излучает силу — немудрено, что другие стремились к ней под крыло. На шлюпке никогда не упоминались ни мистер Грант, ни Гранты-младшие — миссис Грант существовала сама по себе. Она — единственная — не горевала об утратах. На процессе она тоже не проронила ни слезинки, и это, конечно, говорило не в ее пользу. Ханна, рослая и поджарая, хранит грозный, озлобленный вид. От нее самой я узнала, что адвокаты призывают ее смягчить свой облик и надеть примерно такое же платье, как у меня, но она и слышать не хочет — продолжает являться на процесс в брюках. Я-то с благодарностью приняла рекомендации насчет своего внешнего вида: попеременно надеваю купленные адвокатами — уж не знаю, на какие средства, — жемчужно-серый костюм или синее платье с глухим воротничком и кружевными манжетами. Муж Ханны, по ее словам, привез ей из Чикаго несколько платьев в серо-зеленых тонах, но она не желает их надевать. Упоминание о муже меня очень удивило. Ходили слухи, что с мужем она давно рассталась и намерена подать на развод, но сама она при мне об этом не распространялась. Равно как и не пыталась скрыть рассекающий щеку шрам. Вид этой багровой полосы не вызывает сочувствия, но придает Ханне сходство с пиратом; когда я попыталась намекнуть ей на это обстоятельство, она переспросила: «С пиратом? Что ж, значит, мой вид не противоречит внутренним ощущениям».

До того как я оказалась в шлюпке, океан никогда не занимал мои мысли, даже на «Императрице Александре». Во время круиза океан стал живописной декорацией для нашей с Генри недолгой семейной жизни, переменчиво-голубым фоном, в худшем случае — источником отдельных неудобств: качки, легкой дурноты, но даже не морской болезни; впоследствии мне пришло в голову, что судьба для того испытала (или благословила) меня скитаниями длиной в двадцать один день, чтобы я никогда больше не считала природу райским садом на земле, чтобы не думала, будто власть — это хранившийся в кармане у Генри ключ от сейфа или же полномочия судьи Поттера, который председательствовал на процессе.

По мере того как наша эпопея уходит в прошлое, обрастая теориями, историями, сплетнями и свидетельствами, она тускнеет, все более отрывается от реальности, будь то океан, голод или холод, и становится пищей для кабинетных моралистов и газетчиков. Только ленивый не высказывается о нашем процессе; Ханна удивляется, почему суд принимает во внимание любое праздное резонерство. Не знаю. У меня не идет из головы Генри. Генри отличался решимостью. В шлюпке он бы нам очень пригодился, и я часто думаю, как могло бы обернуться дело, окажись он рядом со мной. Разумеется, если бы рядом со мной тогда был муж, на меня бы сейчас не навешивали никаких ярлыков и уж, во всяком случае, не называли бы, как это делали щелкоперы, «мужененавистницей».

Мне не хватает Генри. При нем для меня не так уж важна была сила характера, потому что его собственный характер отличался уравновешенностью и твердостью. Но самое главное — с ним я чувствовала себя в безопасности, хотя в этом есть некая ирония: если бы судьба не свела меня с Генри, я бы близко не подошла к «Императрице Александре». Без него я осталась незащищенной, полностью открытой чужому осуждению. На эту тему, вероятно, написаны целые тома — не знаю, я не интересуюсь подобной литературой, но мне все время кажется, что людям свойственно образовывать пары, вдвоем бороться с обстоятельствами, соединять свои судьбы. На это указывает даже пример Ханны и миссис Грант: они заряжали друг дружку энергией, хотя, конечно, о соединении судеб не могло быть и речи. Как бы то ни было, их временный союз оказался самым прочным, и пострадали они менее всех остальных. Правда, сейчас они томятся за решеткой, словно в отместку за то, что их пощадил океан, но тогда, в шлюпке, они, похоже, страдали меньше всех. Вот и спрашивается: будь миссис Грант мужчиной, неужели они сейчас точно так же сидели бы в тюрьме?