Екатерина Шпиллер - Рома, прости! Жестокая история первой любви

Так и дружили две бывшие учительницы, две одинокие женщины, иногда ездили друг к другу в гости и старались не вспоминать те трагические события, которые их свели. Им хватало о чем поговорить и без этого. Третьяковка, Исаакий, Пушкинский музей, Эрмитаж — вот то, что давало им темы для бесконечных разговоров, что лечило их души, чувства, делало жизнь осмысленной и прекрасной. А такая дружба дорогого стрит, нечасто бывает…

И никто не знал — ни Алена, ни Людмила Сергеевна — с кем в Питере дружит Татьяна Николаевна, к кому она ездит «ради Эрмитажа».

После разговора с Татьяной Николаевной Люся с ногами забралась в кресло и зарылась в свой плед. Ее обуревали сомнения. «Меня упрекали, и не один раз за последнее время, в попустительстве — ну и словечко! — Юлькиной любви. Она же и упрекнула… Зато тогда я была хорошей, а Вера — монстром. Теперь все поменялось. Так что я делаю сейчас? То же самое: я — хорошая, Юлька — плохая… Что мне скажет Макс лет через десять? Может, я должна была встать плечом к плечу с дочерью и не допустить…» — Люся закрыла глаза и стала представлять себе, как она борется за Макса, как спасает его от этой женщины, как вместе с Юлькой строит коварные планы… «Смешно и мерзко! Как ни назови: материнская любовь, трезвый взгляд, умение заглянуть в будущее — все равно мерзко! И не буду я никогда играть в такие игры, пусть через десять лет окажусь не права, хоть тысячу раз не права! Зато я всегда буду знать: я никогда не сделала ничего такого, чего делать нельзя. Надо посмотреть, какие там библейские заповеди, не помню что-то… Есть ли там такая: не лезь в чужие дела, даже если тебе кажется, что ты имеешь на это право? Если такой нет, то очень странно… И я должна объяснить это Юльке, должна, только вот как? А Макс… Нет, он никогда не упрекнет меня, у него в жизни есть много чего помимо любви… Просто без любви все теряет смысл, краски… Вот! Я поняла! Но… Тогда получается, что жизнь Татьяны Николаевны, к примеру, — бессмысленна и бесцветна? Господи, да что я про нее знаю? Что мы вообще друг про друга знаем? Ничего я не поняла. Наверное, я — дура. Ну и пусть. Зато мне есть над чем подумать. А будь я умной, я бы все уже поняла. И было бы не так интересно», — и Люся засмеялась от этой, парадоксальной мысли: дурой быть интереснее!

Реакция Ани Федоровой была очень радостной:

— Ой, Танечка, о чем речь! Конечно, пусть приезжают и живут, сколько хотят! Надо же, гонимые влюбленные, и в наше-то прагматичное время! А я поживу у сестры. Нет-нет-нет, ни слова, Танечка, я сама так хочу! Пусть побудут одни… Ну и что, что две комнаты… Какие деньги? Никаких денег, даже слушать не стану! Позвони, когда их ждать.

Санкт-Петербург встретил Макса и Риту промозглым ветром и мокрым снегом. Они стояли на вокзале с чемоданом и большой сумкой и пытались на ветру развернуть бумажку с адресом. Они ужасно смеялись: бумажка все время норовила свернуться обратно пополам, и они никак не могли с ней справиться — его пальцы в кожаных перчатках и ее, вообще скованные варежками, — были беспомощны против питерского ветрища. Наконец, Макс решительно снял перчатки и победил.

— Замерзнешь! — нежно сказала Рита, поглаживая его руку.

— Едем поскорее, любовью согреемся! — сверкнул улыбкой Макс, прочитав адрес и подхватывая Риту под руку.

Квартирка была маленькой, чистенькой, ухоженной, все стены от пола до потолка — в книжных полках.

— Мне здесь нравится! — улыбаясь, сказала Рита, обходя владения.

— А ты заметила, как посмотрела на нас эта дама, соседка, когда ключи давала? — спросил Макс, ставя чайник на плиту и включая газ.

— Как?

— Надо будет ей цветы подарить… Таким хитрым глазом, таким блудливым взглядом! Просто мадам из дома терпимости!

— Серьезно? — засмеялась Рита. — А я на нее и не смотрела. Я все на дверь этого дома смотрела. Наше с тобой первое пристанище… Хоть на две недели. Только наше. И наши две недели.

— Обычные зимние каникулы, — улыбнулся Макс. — Хотя я их не заслужил…

Рита нахмурилась.

— Ой, не говори мне про это…

— Ритулька, ты чего? Я ж говорил — все нормально, обо всем договорено, вернемся, я тут же восстановлюсь окончательно.

— Тебе дадут сдать сессию?

— А то? Я ж отличник, можно сказать — гордость курса. Знаешь, как они обрадовались, когда я обратно документы принес? Чуть не расцеловали меня! Так что я ошибся, сам себя поправляю: я заслужил эти каникулы.

— И я… Удивительно, но меня так легко отпустили. По-человечески…

— Как же… — проворчал Макс. — Откусили от летнего отпуска…

— Ну и что? За свой счет ведь теперь не дают, да и нам с тобой это невыгодно… Могли вообще не отпустить!

— Ну, не идиоты же они, чтоб такого ценного работника терять…

— Я — ценный работник! — Рита показала ему язык.

— Ты — ценный работник… — он нежно обнял ее и поцеловал. — Ты — самый ценный! — Рита закрыла глаза, обняла его и крепко прижалась к сильному телу. Засвистел чайник, Макс выключил газ, подхватил Риту на руки и понес в комнату. Закружилась карусель, зазвучала музыка, все было красиво, как на картине: белое, нежное тело рядом со смуглым, мускулистым, огромные темно-серые глаза, прекрасные, чуть прикрытые в истоме веками, и страстные, цыганские глаза-вишни, поблескивающие в сгустившихся сумерках. Рите нравилось видеть все это как бы со стороны. И еще: ей было так спокойно и радостно здесь, в этом чужом, милом доме, в другом городе; отсюда все московские неурядицы виделись такими легко решаемыми! С Юлькой она договорится. Она полюбит ее непременно как сестру. И добьется, если не любви ее, то хотя бы дружбы. Юлька — такая маленькая, бедная, одинокая крошка! Ей просто надо помочь. Помочь начать жить! Господи, как все будет замечательно: она ей поможет найти работу, познакомит со всякими людьми, они подружат детей и вместе поведут их в дельфинарий. Почему-то подумалось — именно в дельфинарий! И Юлька будет веселая и милая, как когда-то. И зуб они ей вставят…

А главное: она, Рита, будет журналисткой. Теперь ее никто никогда не съест. Она пойдет на одно, другое, третье радио и станет добиваться своего — пусть не сразу, пусть сначала ее не воспримут всерьез, все — пусть! Она пойдет хоть репортером на двухминутки — но она будет работать на радио!

— О чем ты думаешь? — она увидела над собой удивленное лицо Макса. — Ты где?

Она притянула его к себе и уткнулась лицом в горячее плечо:

— Я с тобой, — прошептала, она, — и думаю только о тебе.

— Где Мася? Где Маська?

Людмила Сергеевна внимательно смотрела на вопрошающую дочь, не пожелавшую даже раздеться, так и оставшуюся на пороге в своей розовой стеганке. Кулачки сжаты, подбородок гневно приподнят, а в глазах-то — страх. Страх нашкодившего, но отнюдь не раскаявшегося щенка, маленького такого, который смотрит испуганно снизу вверх, а норовит тяпнуть.