Дина Рубина - Завтра как обычно

— Жили-были дед и баба, ели кашу с молоком, — скороговоркой пробормотала Маргарита, ковыряясь ложкой в тарелке с манной кашей, — рассердился дед на бабу, трах по пузу кулаком!

— Это еще что такое? — одновременно возмутились дед и баба.

— Это детсадовский эпос, — успокоил я их.

— Саша знает, Саша — следователь, — похвасталась самой себе Маргарита.

Я купил в буфете лимоны и поднялся к себе, на второй этаж. Кулек я положил на стол, из него выкатились два маленьких солнца, я сел, подпер кулаком щеку и стал на них смотреть. За окном в дымке застойного утра стоял голый платан с мятым лоскутом последнего листа. Лоскут вяло трепыхался на ветру. Я не стал зажигать свет в кабинете. Пусть себе, подумал я о тумане, вот он вполз, прокрался, как преступник в комнату, занял ее, чувствует себя здесь хозяином, и вдруг является некто, приносит в кульке несколько маленьких солнц, и два из них выкатились на стол и мягко настойчиво светятся — солнца в тумане… Отсюда, из окна моего кабинета, видно было, как копошилась во дворе дворничиха Люся — старое колесо с метлой. Согнувшись в три погибели, она обметала крыльцо. Сверху не разглядеть было беспрестанно бормочущих губ, но я знал, что Люся, как всегда, бурчит себе под нос, сварливо рассказывает свою жизнь сметаемым в кучу окуркам, бумажкам, листьям. Вон той обертке из-под пломбира рассказала о первом муже, той пачке из-под сигарет — о непутевом сыне… В утреннем сумраке я потянулся к телефону и на ощупь набрал номер. Трубку сняла Маргарита.

— Это ты, Маргарита?! — рыкнул я.

— Ой, а кто это? — испуганно пролепетала Маргарита.

— Это старый, облезлый, ревматический медведь из леса-Мурома, — прорычал я и тут же осведомился натуральным голосом: — А ты думала, кто?

— Я думала это мой братик Саша, — так же озадаченно выдохнула Маргарита. Я представил себе ее толстую физиономию, и в груди у меня потеплело. Я собирался углубить недоразумение еще какой-нибудь звериной информацией, но в дверь робко поскреблись, и я опустил трубку.

— Да! — крикнул я, подскочил и, хлопнув ладонью по выключателю, зажег свет. — Войдите! Но за дверью все так же мышинно скреблись. Я поднялся и распахнул дверь.

— Да, пожалуйста! Человек прянул от меня, как испуганный конь. В его невинно-голубых глазах смешались страх и истая преданность неважно кому.

— Вот… Здрасьте… — он протягивал мне трепещущую повестку.

— Хорошо, войдите, — сказал я, — садитесь.

— Товарищ следователь… товарищ… — забормотал он, продолжая стоять в дверях. — Это такой кошмар, такое несчастье…

— Да вы проходите и успокойтесь, прошу вас. Садитесь. Мужчина сел. Его гладко выбритые пухлые щечки, мягко провисающий двойной подбородок, точеный дамский носик — все было объято ужасом, все волновалось и подергивалось. Рука терзала закругленный воротничок розовой рубашки.

— Вы понимаете, я все расскажу, все… Потому что это недоразумение… У нас такая добропорядочная семья! Поверьте, моя жена далека от… спекуляции, фу, даже слово это по отношению к ней не выговаривается!

— Это потому, что вы волнуетесь… Люся опять жгла мусор у деревянного забора. За это ей влетало время от времени, но плевать Люся хотела на начальство, ибо главное ее начальство — судьба — давно уже согнула Люсю в старое колесо. Она стояла, опершись на метлу, в мужнином пиджаке, в растоптанных белых туфлях, курила сигаретку и, задумчиво закладывая за уши пряди седой комсомольской стрижки, смотрела в огонь. А костер горел пышный, высокий, искорки над ним плясали, подталкиваемые жарким дыханием костра, и в воздухе, лениво цепляясь за голые ветви платана, плыли черные лоскутья пепла.

— Какие-то пудры, помады… черт знает что… мохер какой-то… Просто у них в музыкальной школе профсоюз делал женщинам подарки, к восьмому марта, и… Я спрятал пакет с лимонами в ящик стола, достал чистый бланк для допроса и сказал этой невинно-розовой рубашке:

— Так. Фамилия, имя, отчество…

После того как в прошлом году дед перенес второй инфаркт, жизнь моя обратилась в кошмар. Чуть ли не каждый день я находил в своей комнате новый настырно-робкий сюрприз. На столе, прижатая будильником, лежала аккуратная четвертушка тетрадного листка, на которой дедовской твердой рукой было написано: «Наташа — 76–59–30», или «Зоя — 56–78–12», а то еще так: «Лена — 44–75–69, мама — Ирина Львовна». Я брал бумажку двумя пальцами и выходил в столовую. Дед ходил по дому в трусах, устало передвигая волосатые ноги с квадратными гладиаторскими икрами, ноги отставного полковника, ноги, сформированные на плацу.

— Дед, — миролюбиво говорил я, потрясая бумажкой, — опять? Что это еще за Инесса? У деда багровела лысина, и он напряженно-спокойно отвечал:

— Это внучка моего сослуживца. Хорошая девочка, из хорошей семьи. Почему б тебе не позвонить?

— Дед, опомнись! Ну, позвоню. И что я скажу?

— Не прикидывайся, — строго отвечал дед. — Я не вечный, баба — тоже. Мне надо знать, что вы с Маргаритой устроены, тогда я умру спокойно. А ты, вероятно, забываешь, что на тебе Маргарита! О том, что на мне Маргарита, я помнил всегда. Я оборачивался и находил ее тихий бирюзовый взгляд. Я ей подмигивал, и она энергично моргала мне обоими глазами, одним у нее пока не получалось. Дед давно вышел в отставку, но все преподавал в военном училище, потому что он меня еще «не поднял». Всю жизнь они с бабой кого-нибудь «поднимали» — то маму, то, после ее смерти, нас с Иркой. Теперь вот они поднимали Маргариту, хотя, конечно, подразумевалось, что процесс поднимания Маргариты не будет ими завершен в силу естественных возрастных причин, и что эта миссия будет переложена на мои плечи, к тому времени — так предполагалось — уже достаточно «поднятые». Имелась в виду приличная, хорошо оплачиваемая работа и «хорошая семья», в которую нас с Маргаритой необходимо пристроить путем моей удачной женитьбы. Чтобы иметь возможность умереть спокойно. Баба тоже занималась этой проблемой, даже более деятельно, чем дед. Однажды я застал дома незнакомую девушку, баба ее поила чаем, и та старательно пила этот чай. И ждала меня. И я пришел. Смотрю — девушка сидит, ничего, полненькая, симпатичная, глаза большие. Ну что я ей? Что она мне?…Вчера на привычном месте, привычно прижатая будильником, меня ждала новая кандидатура. Не подходя к столу, я разделся, натянул домашнее — тренировочные брюки, еще со школьных уроков физкультуры, и старый свитер с латками на локтях. И только потом, вздохнув, заглянул в бумажку. Там было написано: «Иван Сергеевич — 38–87–90».

Впервые я почувствовал интерес к бумажной кандидатуре. Я выглянул в столовую и спросил: