Татьяна Устинова - Я - судья. Божий дар

Перед сном Сэм брал Джейн за руку, вел в ванную, ставил под душ, тер мочалкой спину. Он сидел рядом, пока она чистила зубы, а потом брал ее за руку и отводил в спальню. Рука была холодная, немного липкая и совершенно безжизненная.

Иногда, лежа в постели, Джейн принималась яростно обкусывать ногти. Сэм брал ее за руку и держал (мягко, но крепко) до тех пор, пока она не засыпала.

Психолог, который консультировал Джонсонов, сказал Сэму, что Джейн непременно должна говорить о том, что происходит у нее в душе, о том, что она чувствует. Но Джейн не хотела беседовать с психологом, сидела молча, казалось, не слыша, что этот шринк ей рассказывает. Джейн не говорила о том, что сейчас чувствует, ни шринку, ни Сэму. Она вообще почти не говорила. На все вопросы мужа отвечала: все о’кей, я буду в порядке, мне просто нужно время. Когда Сэм пытался ее обнять, она не отстранялась, но и не отвечала на объятие. Наверное, ей действительно нужно время. Наверное, время пройдет — и все наладится.

Что чувствовал сам Сэм? Странно, но он ничего не чувствовал. Абсолютный ноль по шкале Кельвина. Минус 273 градуса Цельсия. Минимальный предел температуры, который может иметь физическое тело, — вспомнил Сэм определение из университетского курса физики. Температура — это показатель и мера энергии, заключенной в физическом теле. Когда температура — абсолютный ноль, это значит, что тело ничего не излучает, нет в нем никакой энергии. То есть и тела как бы не существует. Тебя нет, хотя ты вроде бы есть…

Сэм чувствовал себя не человеком, а конденсатом Бозе-Эйнштейна, облаком неподвижных, замерших в вакууме атомов. Все внутри было выморожено, застыло и, казалось, вот-вот рассыплется в колкую обжигающую льдистую пыль. Нет, он ничего не чувствовал. Он заботился о Дженни, потому что должен. Потому что без него она сейчас пропадет. Но не испытывал ни жалости, ни сочувствия — просто не мог. Что-то у него внутри отказало. Какой-то механизм, отвечающий за чувства. Может быть, он просто не работает при абсолютном нуле. Так же, как автомобиль не заводится в сильный мороз. Может быть, когда-нибудь позже внутри у Сэма оттает и механизм запустится по новой. А может, нет. Сэм не знал. И, если честно, не хотел об этом думать. Все, что он мог, — это делать ежедневные рутинные дела. Побриться с утра, накормить и одеть Дженни, встретиться с адвокатом. Провести совещание, вечером уложить жену в постель, дать снотворное, следить, чтобы она не кусала ногти…

Судья сказала, что они должны съездить в приют, посмотреть, как там живут дети. Что ж, о’кей. Они съездят. Если судья считает, что такая поездка необходима, — разумеется, почему бы и нет? Возможно, она права, и их Люису действительно не нужно там быть. А может, не права. Надо съездить и убедиться. Определенно, Сэм хочет, чтобы Люису было хорошо.

Действительно ли он этого хотел? Любил ли он этого ребенка, которого родила чужая женщина, которого он, Сэм, два раза держал на руках и видел от силы шесть часов? Что он чувствовал к этому малышу, не вполне своему и не вполне чужому? Сэм боялся задавать себе такие вопросы. А если бы задал — не смог бы ответить. На том месте, где раньше в нем жила горячая любовь к еще не появившемуся на свет сыну, страстное желание увидеть, как он появляется на свет, растить его, заботиться о нем, теперь была стылая пустота, все тот же абсолютный ноль. Разумеется, они сделают все, чтобы вернуть Люиса. Разумеется, они пойдут до конца. Но, думая о Люисе, Сэм не представлял себе ребенка, его маленькие пальцы, его запах, его сморщенный нос. Это было только имя, камень преткновения, проблема, которую надо решить, больной зуб, из-за которого не спишь ночами, — нечто причиняющее постоянную боль, нечто, от чего хочется… Избавиться? Пусть так. Вылечить или вырвать с корнем, что угодно, только бы не болело больше…

За тот месяц, что Сэм не видел Люиса, в памяти почти стерлись детали. Он почти не помнил, какого цвета у Люиса глаза, есть у него волосы или нет, какого он размера… Все силы уходили на попытки вернуть сына. На любовь к этому ребенку сил, похоже, не осталось. А может, это просто инстинкт самосохранения? Может, мы прекращаем любить того, из-за кого испытали слишком много боли, просто чтобы не сойти с ума? Что ж, может, и так.

…Джейн застонала во сне, громко всхлипнула, вцепилась в одеяло. Сэм сел рядом, обнял, стал укачивать ее, словно она — маленькая девочка, чудом спасшаяся из горящего дома. Действительно ли она спаслась? Не станет ли она вот такой — тенью самой себя, пустой, выпотрошенной оболочкой — навсегда? Не останется ли бродить по выжженным дотла коридорам навечно? Вернется ли к жизни? Вернется ли к нему?

Внутри защипало, сердце ударило в ребра, где-то там абсолютный ноль перестал быть абсолютным. Сэм почувствовал, что в глазах щиплет и дышать тяжело.

«Господи, — думал он. — Мне не надо ребенка, мне ничего не надо, Господи, только верни мне Дженни. Мне достаточно ее одной. Она мой ребенок, она моя девочка, мне достаточно любить ее одну, мне этого хватит за глаза, верни ее, и я буду вечно благодарить тебя. И никогда ни о чем больше не попрошу!»

Вопрос в том, достаточно ли Дженни его одного. Хватит ли ей для жизни Сэма, или без ребенка она так и останется спящей принцессой с выжженной в сердце дырой… Сэм подозревал: без ребенка так оно и будет…

…Он честно пытался уснуть, но так и не смог. Наверное, нужно было принять снотворное. Но от снотворного терялась четкость мышления, Сэм становился заторможенным и весь день жил с ощущением, будто ходит, двигается, разговаривает под водой. Нет, снотворное он принимать не станет. Ему нужна ясность мыслей. Ему нужно держаться, потому что, если он не будет держаться, — кто позаботится о Джейн? Он должен, должен, должен. Когда-нибудь потом, когда все будет позади, когда Дженни вернется, снова сможет плакать и смеяться, и руки у нее опять станут горячие и живые, он позволит себе… О, он позволит себе все, что угодно! Он, пожалуй, напьется, он, может быть, даже разобьет пару тарелок, он позвонит бывшей жене и скажет наконец, что она — фригидная сука, он выльет чашку кофе на брюки своему русскому заместителю, который записывает на счет фирмы траты на свою любовницу, оформляя это как представительские расходы. Может быть, он даже накричит на Джейн. Да, Сэм накричит на нее, чтобы она поняла, как он испугался и как ему было тяжело, и страшно, и одиноко, когда она смотрела мимо него и твердила: «Все о’кей, просто дай мне немного времени». Но это будет потом. Сейчас — нельзя. Сейчас он должен иметь ясную голову.

Правда, по логике, когда спишь вот уже месяц урывками, по два-три часа, ясную голову вроде бы взять неоткуда. Но, видимо, это адреналин давал себя знать, а может, открылись какие-то внутренние шлюзы с запасом жизненной энергии, но голова была на редкость ясная. Только ломило в висках.