Юрий Буйда - Все проплывающие

– Котик, котик, пушистый животик, – ласково так говорит. – Пушистый животик.

– Мам, мам! – закричал я.

А она все про котика и про котика.

Два дня я ходил вокруг нее, уговаривал – она ведь не ела ничего. Дед Колька несколько раз приходил погоревать о бедной душе. А она: котик да котик. Потом ее увезли, а я к деду Кольке насовсем перебрался. Он меня кормил и одевал, ведь я еще мал был.

Когда в низине, посередине которой на шлаковой насыпи был устроен стадион, бульдозерами и тракторными плугами принялись ровнять площадку под будущий сад, из земли вывернули толстенные пласты алюминиевых и медных монет – со свастиками, одноглавыми орлами, портретами солидных мужчин в касках с шишаком и без. Кто-то вспомнил, что, по рассказам живших здесь немцев, когда-то тут стоял банк, разбомбленный английскими самолетами, которые весной сорок пятого взлетали с Борнхольма. Возбужденные мальчишки, набив мелочью карманы, принесли на Семерку весть о несметных сокровищах, и сотни людей ринулись на луг, прихватив ведра, мешки и лопаты. И только дед Муханов, посасывая вечную сигарету, набитую вместо табака грузинским чаем высшего сорта, с презрительной миной наблюдал в подзорную трубу с крыши своего дома за людским муравейником, бурлившим вокруг беспомощно замерших бульдозеров и тракторов.

Одержимее всех, разумеется, работал Витька Фашист, бешено подгонявший Таньку Фашистку, четверых своих фашистят и тещу Говнилу. Все, как на подбор, маленькие, жилистые, желвакастые, они копали и перетряхивали землю со скоростью крота, спасающегося от лопаты садовода. Наполнив ведро, Витька вручал его жене или кому-нибудь из детей и, вскочив на набитый медью огромный мешочище, следил, чтоб ведро было донесено без потерь. «Люська! – визжал он. – А ну собери!» И старшая девочка, уже совершенно умученная, послушно опускалась на четвереньки, чтобы отыскать в траве рассыпавшиеся монетки. Стемнело, когда Фашист, взвалив жене на спину тяжеленный мешок, с рвущим душу хыканьем потащил на пару с тещей длинную цинковую ванну, в которой когда-то купали детей, а потом замачивали белье и готовили кормежку для свиней. Ванна была доверху, с горкой, насыпана денежками.

Они заняли пфеннигами половину подвала. Пока теща с женой кормили скотину, доили изревевшуюся корову и укладывали сомлевших детей, Витька стучал молотком в подвале, приделывая дополнительные щеколды и навешивая новый замок, ключ от которого уже заполночь спрятал под черепицей на крыше свинарника.

Утром он еле встал, хотя к тяжелой работе был привычен. Завтрак ему подала теща. Она сказала, что Таньке нездоровится.

– Чего? – хмуро поинтересовался Витька, машинально пережевывая яичницу с тощей колбасой. – Курей покорми, я вчера зерна привез…

– Чего-чего… – Теща тяжело вздохнула. – Сердце у нее. Я ж тебе сколько раз говорила…

– Говорила, – недовольно пробурчал Витька. – У всех сердце. Ладно, поехал я.

Вернувшись из рейса, он узнал, что Танька умерла. Он расстроился: не успели перед смертью даже словом перемолвиться. Теща рассказала, что весь день Танька лежала и лишь однажды пожаловалась на удушье. Когда ушли встречать корову с пастбища, она и скончалась. Одна.

На поминках Витька бдительно следил, чтобы у гостей было вдоволь водки и закуски: не хватало еще, чтоб в такой день его попрекнули жадностью. Довольно и того, что вся Семерка жалеет Таньку, которую муж заездил.

Уложив детей, Витька и Говнила допоздна мыли посуду. Убравшись, сели за стол в кухоньке – перекусить остатками поминального обеда и выпить на сон грядущий.

– Ну, помянем. – Витька поднял рюмку и внимательно посмотрел на тещу: крепкая, низенькая, с широкими нежирными ляжками и нахальным лягушечьим ртом, она выглядела моложе вечно усталой, тихо ноющей дочери. – Ты-то чего развздыхалась, как больная корова? Ешь, пока есть.

– Я не больная! – запротестовала теща. – Я тебе не она! А ей… что ж, пусть ей на небе хорошо будет…

– На небе… Ладно! Спать пора, пошли.

В спальне он не позволил ей выключить свет. Пока она, поеживаясь от смущения, торопливо раздевалась, он обошел ее кругом, потрогал холодными пальцами бока, наконец изрек:

– Теперь выключай.

На следующий день, не поднимая глаз от тарелки, он сообщил детям, что теперь у них вместо матери будет баба Катя.

– И что же – я теперь ее мамой должна звать? – так же не поднимая глаз от тарелки и от волнения сглатывая гласные, спросила Люся, старшая.

От удара в ухо она упала со стула.

– Всем ясно? – Витька обвел тяжелым взглядом замерших малышей и уставился на Люсю, неподвижно лежавшую у стены. – За тебя кто доедать будет? А ну к столу!

В детстве ему хотелось, чтоб его называли чекистом. У всех детдомовцев были прозвища, у него же – лишь фамилия: Курганов. Такая же была у начальника их детдома, однорукого фронтовика с лицом грубым и выразительным, как топор. Начальник никогда не улыбался, всегда и со всеми разговаривал, будто с трудом сдерживая ярость, и к воспитанникам обращался – «товарищ». Витька был товарищем Кургановым. Однажды за начальником пришли двое в одинаковых плащах. Лицо у Курганова дрожало, единственную руку он заложил за спину, но Витька видел: рука дрожала – от локтя до кончиков пальцев. «Чекисты, – шепотом объяснила фельдшерица Анна Павловна, которую взрослые между собою звали Мартовской Бабой: при виде мужчин она таяла, как снеговик весной. – Щит и меч революции. Мущины-ы…» Что такое «щит и меч революции» – Витька тогда не понял. Но ему тотчас захотелось стать чекистом. Или хотя бы получить прозвище – Чекист. Чтоб боялись, чтоб не смели обижать, чтоб не отнимали хлеб и маргарин. Когда ему исполнилось тринадцать, кастелянша тетя Ниночка подарила ему дерматиновую курточку, так похожую на кожаную, и тем же вечером он вывел на спине масляной краской – «чекист». Прозвали его, однако, Фашистом. Был он мал ростом, прожорлив и пучеглаз. Вечно он что-то жевал, неприятно впечатляя окружающих слишком живой игрой мускулов на лице и слишком широкой нижней челюстью. Он люто завидовал более казистым сверстникам, которым старшие девочки позволяли вечерами в детдомовском саду залезать под платье или за вырез кофты. Завидовал тем, кто не припрятывал хлеб на черный день, а съедал тотчас, за столом. Завидовал и тем, кто умел красно нафантазировать о своих родителях или о будущей, последетдомовской красивой жизни. Витька только ехидно щурился и цедил: «Брехуны», за что его не любили: все и без того знали, что рассказчик лжет, но все именно этого и хотели. Впрочем, избить его безнаказанно никому не удавалось. Он вцеплялся в противника мертвой хваткой и, хоть убей, не отставал, пока не добирался зубами до вражеского уха или пальцев. Но когда тетя Ниночка попросила его зарубить курицу, Витька рухнул в обморок с топориком в руках, – птица же с окровавленной измочаленной шеей бегала по двору, потом забилась под крыльцо, откуда ее вытащили и тотчас разорвали детдомовские псы Пат и Паташон.