Дарья Вернер - Межсезонье

Он, веселенький, сразу же протянул нам руки, как старым знакомым, – «а я Вася». Сбивчиво принялся рассказывать: он работает в посольстве, а в свободное время рисует, хочет организовать тут выставку, а Михаил ни в какую. Живопись – это мечта и отдушина, а выставка – тоже мечта, чтоб каталог еще издать и увидеть свои полотна на стене в какой-нибудь галерее. Он ставит их в чулан, прикрывает тряпочкой, чтобы жене настроение не портить, – обнаженная натура, знаете ли. А вы сюда надолго?

Не дослушав, будто уже и так знал, кто мы и что делаем тут, Вася вдруг заторопился.

– Ну, пойдемте, пойдемте ж отсюда. Поговорим на улице. А то за амораловку заметут, – сказал и подмигнул.

«Амораловка» вообще было Васиным любимым словом и страшилкой, которая его самого же повергала в состояние сладкого ужаса.

Как-то быстро стало понятно, кто он и откуда. Каждый раз, рассказывая о себе, Вася краснел и отводил глаза. Когда говорил, что работает газовщиком в «русском городке» – обнесенном забором дипломатическом гетто в 22-м районе. Когда рассказывал про семью. Когда предлагал что-то перевезти на дипавтобусе из Москвы в Вену.

Мы к нему даже привыкли. Скрывать нам было нечего – и это стало быстро ясно даже ему, а с вездесущим Васей в кильватере серая Вена делалась не такой тоскливой.

– Дак это ж известное дело, – утешал он, когда меня вновь затапливало неприязнью к этому странному городу, такому волшебному поначалу, – ты вот анекдот про туристов и проживающих знаешь? Ну как же – как раз про это. Умер мужик, его спрашивают – куда желаете, в ад или рай? И разрешили одним глазочком взглянуть на то и на это, чтоб определиться. Повели в рай – там благостно, ароматы нездешние, ангелы чинно расхаживают и под звуки арф беседуют. Скучища, подумал он. Спустился в ад – там вечеринка в самом разгаре, шампанское льется рекой, красивые полуобнаженные женщины, роскошь. В ад, сказал он, чего тут раздумывать, – а черти его подхватили под руки и потащили на сковороду. Он не понимает, орет – как же так, все ж было совсем по-другому, где шампанское, где вечеринки? А они ему: «Так то ты, брат, был туристом, а теперь ты – проживающий».

Иногда нас разбирал смех – каков поп, таков приход. К кому-то, наверное, посылают холеных агентов, которых и не вычислишь сразу, работающих точно и профессионально, а нам достался газовщик Вася, краснеющий, стоит намекнуть на работодателей, явный неудачник среди каких-то других, ловких и деловых.

– Мне надо позвонить, – говорила я и уходила за угол искать телефон-автомат, а Вася оставался на улице стоять, рассеянно разглядывая дома, словно я ушла во время прогулки по лесу в кусты справлять нужду. Звонки уже превратились в ритуал – вот ты заходишь в кабинку, ставишь сумку на металлическую полочку рядом с желтыми телефонными справочниками, распухшими растрепанными страницами, там даже президент Австрии есть, но звонить ему не хочется. Достаешь собственную, московскую, телефонную книжицу, где еще нагромождены всякие ведущие радиостанций, думцы, телезвезды и бывшие институтские товарищи, а рядом уже новое, написанное латинскими буквами, и чувствуется, что скоро оно вытеснит кириллицу насовсем, вставляешь карточку отработанным движением. Спиной к улице, изредка оглядываясь – не подошел ли кто – превращая собственную спину в закрытую дверь, в недостающую кабинке стену, чтобы оказаться в домике, в подобии кабинета, иллюзорной квартирке посреди венских улиц, говоришь торопливо в трубку и мечтаешь, что вот разговор закончится, и можно будет распрямиться, закрыть записную книжку и прекратить эту игру.

Вася три дня ждал на соседней улице, пока я звонила, а на четвертый сказал мне и маме, когда мы проходили мимо торгового центра:

– Зайдемте-ка, покажу что-то.

И пошел прямо в отдел, где продавались мобильные телефоны.

– Подарок, – объяснил серьезно и сразу предупредил: – Денег не возьму.

Теперь нам мог звонить папа и говорить, что в Москве квартиры дорожают, и нашу сейчас можно было бы продать в два раза дороже. И вообще – все на дачных участках, куда он ездил осенью укрывать розы на зиму, натаскал специально лапника из лесу, ужасно жалеют, что мы все уехали, потому что там все уже налаживается и становится все лучше. Как будто мы уехали из-за того, что у нас что-то было не налажено.

Мама смеялась про мобильный – там, наверное, жучки.

Телефон потом – через год – украли. Но и Васи уже в Вене не было.

Он – да и те, кто послал его повсюду сопровождать нас, – быстро поняли, что с нами каши не сваришь, и Вася ходил за нами, кажется, по инерции.

Да и привык уже тоже, наверное.

Весной Васю спешно отослали во Францию – «завалил задание», шутила мама; оказалось, он в совершенстве знает еще и французский. Его совершенно литературный, с безупречным выговором немецкий я однажды случайно подслушала, когда он говорил по телефону, обычно-то он придурялся, говорил с невозможным советским акцентом. «Конечно, французский у газовщика в посольстве тоже должен быть на уровне», – поддевала его я. А Вася только молча краснел как девица.

Уже перед самым отъездом он добился все-таки персональной выставки и пригласил нас. Мама не пошла, а я взяла Эдуардо и Лейре из общежития, чтобы не идти одной.

Вот где была настоящая «амораловка»: Вася гордо показывал чудовищных малиновых атлетов с ляжками в три раза больше головы и стыдливо смазанными гениталиями, держащих на бугристых мощных плечах сильно приплюснутый земной шар, будто блин недопекли и вынули еще сырым, смяв целый бок, просил сфотографировать его на фоне синюшных, словно вставших из могил, женщин со страдальческими лицами и мощными задами, в струящихся туниках, с песочными часами в руках и завязанными глазами – или вообще с пустыми глазницами. «Мощно, – сказал Михаил, проходя мимо нас и дергая усом, – мощно».

А Эдуардо только крутил головой удивленно и все спрашивал: «Это русская современная живопись, да?»

Ты убегаешь – он догоняет – легкое касание ладонью – теперь догоняешь ты, со всех ног, чтобы, дотягиваясь до убегающего, как в детстве, превращаясь в гуттаперчевого циркача, передать ход.

Поначалу мама жила в общаге, со мной, – тайно, нелегально.

За покупками ходила я – чтоб ей не показываться с сумками в вестибюле, – готовила на студенческой кухне на двоих.

– Хороший же у тебя аппетит, – подсмеивался надо мной испанец Эдуардо; с ним мы как-то сразу сдружились и подолгу разговаривали на кухне – когда я уносила в комнату целую кастрюлю готовых спагетти.

Мама уходила из общежития, если Дагмар поднималась к себе наверх, и внизу никого не было. Приходить мама тоже старалась потихоньку, чтоб никому не бросилось в глаза, что она тут.