Дарья Вернер - Межсезонье

И это правильно; ведь гармония, она давно не в твердой земле, а в чем-то ином. В чем – я еще не знаю. Но старая игра в кости, бросание игральных кубиков тут уже не в помощь. И умение на пустом месте выстроить дом, совсем по-беличьи, тоже. Потому что так надо было – потерять его навсегда. Чтобы стать всесильным.

Не имея за душой ни копейки, глядя в глаза судебным приставам и улыбаясь девочкам-нелегалкам, сподручно чувствовать себя Богом. Богом из страны бесплатных телевизоров, с куском сала за щекой – Богом, у которого больше ничего невозможно отнять. Счастливым в гулком ужасе и личном апокалипсисе – ведь на кофейной гуще редкой чашки меланжа явственно читается: хуже быть не может. Значит, будет только лучше. От этого грудь распирает удаль, а непокрытая голова беззащитно и безрассудно-счастливо жарится на полуденном венском солнце. Оно обтекает уши и струится по плечам, осеняя дорогу домой.

Оно окропляет головы толпы, ждущей у светофора зеленого сигнала. Улица чиста как в первомайское утро моего детства – а люди стоят, не решаясь перейти дорогу. Я жалею их и даже немножечко презираю за осторожность и нерешительность – и ступаю на полосатую дорожку. Лица напротив вытягиваются, осуждая и не понимая.

Только на середине пути я замечаю, что самое удивленное лицо – у полицейского, он стоит в середине людской цепочки, засунув большой палец под кобуру.

На красный свет ходим? Будто у себя самого спросил. Штраф платить придется. У меня с собой нет, бормочу я. Не беда, я вам выпишу счет – он говорит участливо, как с маленьким ребенком. Адрес ваш?

Я понимаю с ужасом, что – честно-честно – не помню адреса. Улицу помню, а номер дома выжгло венским солнцем. Я путаюсь, сбиваюсь, машу руками, стараясь вспомнить номер дома и квартиры. Пойдемте со мной, это за углом, я покажу.

Он смотрел очень-очень внимательно – должно быть, старался прочесть знаки безумия на моем лице. Паспорт покажите свой – не сказал, потребовал – словно нормально я уже и не поняла бы. Россия. Студентка. Лицо его погрустнело.

Он, конечно, не знал, что мне недолго осталось гулять со студенческой визой, – вчера я долго сидела в старом кресле напротив своего профессора. За его спиной, за окном, карабкались к нему городские дворцы, отстроенные Иосифом Вторым.

– Я понимаю вас, – говорил профессор, – что же делать. Надеюсь, когда-нибудь у вас появится финансовая возможность. Вы когда-нибудь восстановитесь в университете и допишете свою диссертацию.

А потом – мимо памятника Иосифу, мужчине моих снов, прочь из университетского кампуса. Крошечный император, потемневший от времени, склоняет мне вслед завитую и напомаженную голову.

Этого полицейский не знал.

Чтоб в последний раз – строго попенял он. Идите домой. И вернул паспорт.

«Извените, что я к вам обращаюсь, мне дала в украинской церкви женсчина адрес. Мне сейчас некуда итти и нет работы мне абищали но абманули толька деньги взяли. А я ведь продала поросей нимношка, свиней все что были и заплатила а они абманули. Помогите если можна».

Буквы прыгали, но как-то беспомощно – то сваливались со строчки вниз, то задирали ноги вверх, будто хотели вскочить, убежать с листа, наспех вырванного из старой тетрадки.

Через день она стояла внизу, у подъезда, и звонила.

– Это я вам писала, – она смотрела виновато, как смотрят собаки, если их вдруг застать за тем, что запрещено.

В руках – грубых, заскорузлых и беспомощных в этой грубости, в задубевших ободках желтой кожи на костяшках пальцев, – она мяла захватанную, порвавшуюся уже мягкой тряпкой карту Вены. Ту, что бесплатно раздают в туристических бюро. Где на обложке – воздушно-сливочно-розовая реклама вафель, а внутри – дорогих ресторанов и авторских украшений с золотым ободком и тонким рисунком по эмали, символами роскоши и денег, которые – рекой.

Через плечо у нее была перекинута сумка – старая, спортивная, с обтрепанной ручкой, пыльным дном и грязным отпечатком чьего-то мыска там, где жалко оттопыривался карман на молнии.

Оксана отдала все, вырученное от продажи своего двора и свиней где-то подо Львовом, чтобы ее «взяли на заработки в Австрию». А ее только ввезли по липовому приглашению и визе и кинули. Куда хочешь, туда и иди.

Она осталась у нас ночевать – не могли же мы отослать ее туда, откуда пришла, – постелили на диване в большой комнате. Она робко выглядывала из дверей, ждала, пока коридор и холл опустеют, чтобы быстробыстро, неожиданно резво для тела, похожего на кряжистую гору, перебежать в туалет. Или ванную.

– Ну а шо, возьмем, – весело сказала Галя, и Оксана вместе со своей сумкой на обтрепанном ремне и пыльным следом чьего-то мыска, который она не успела, а может, просто не стала стирать, перебралась к другим нелегалкам.

Они выделили ей койку и «сбросились» – каждая дала по клиенту, по квартире, которую нужно было убирать, ползая на коленях по полу.

«За койку потом отдашь, когда заработаешь», – сказала Галя и так повела рукой, словно видала она уже этих обманутых, и несть им числа.

А несколько месяцев спустя на коврике перед нашей дверью лежала коробка шоколадных конфет «с дома», с Украины, и мы сразу подумали, что это от нее, от Оксаны. Мы никогда больше ее не видели – но раз в году появлялись на коврике конфеты, или печенье, или засахаренные фрукты в нарядной, словно ларец, коробке. Пока мы не переехали.

Во все это мы ввязались из-за Газеты.

Без Газеты все было бы, конечно же, иначе. Не лучше, не хуже – просто по-другому.

Она жила меньше года, но с нею мы повзрослели и подготовились к Межсезонью.

Однажды мы решили, что издадим свою газету. Настоящую, где было бы и о трудном пути, и о визах, и о нелегалах, и об австрийских мужьях, которые оставляют на женской щеке отпечатки костяшек пальцев, и о том, куда бежать, если что.

Газета вызревала давно, набухала почкой где-то внутри, назло какому-то детскому страху – в последние годы я совершенно не могла писать. Не могла написать ни одной строчки, как раньше, работая в Москве, только деловые письма и протоколы в суд.

«Есть кто-то, кто любит тебя. И это Он», – кончик транспаранта отогнулся и хлопал по ветру, словно фамильярно похлопывая по плечу церковь красного кирпича. Псевдоготические башенки вокруг почти флорентийского купола взрезали весеннее небо аккуратно, как ажурным ножом для разрезания бумаги.

– Король пик, семерка бубен, – бормотала нелегалка-Аня, и небо осыпалось уголками взрезанного конверта, – казенный дом, много беспокойств. А тебе, – она посмотрела на сестру, подняла палец, и стали видны все заусенцы вокруг поседевшего от хлорки и химических моющих средств ногтя, – опасаться пришлого брюнета. Я так скажу – увидишь, беги, куда глаза глядят, пусть только пятки сверкают.