Дмитрий Вересов - Летописец

Тем не менее Лидочка мило улыбнулась, подставила губки для поцелуя, выпростала руки из муфточки, в гардеробе сменила румынки на белоснежные лаковые лодочки на шпильке, сбросила на руки Мише беличью шубку, пахнув «Персидской сиренью», и осталась в идеально сидевшем на ней нежно-голубом платье на крахмальном чехле, с блестками, выложенными метельным узором, с затейливо вырезанным белым лаковым пояском. К пояску был подвешен на серебряной цепочке крошечный ридикюльчик, сплошь обсыпанный теми же блестками, что украшали платье.

Лидочка оказалась самой интересной девушкой в большом, изукрашенном гирляндами зале Дома офицеров. Ее часто приглашали танцевать, и ей льстил успех, но она, судя по круто изогнутой верхней губе, была не слишком довольна праздником. А точнее, тем, что Михаил так легко разрешает другим кружить ее в танце, а сам, пока она танцует, не торопясь, лениво подносит ко рту бокал с шампанским, разглядывает елочные шары и шишки, жжет бенгальские огни, подставляя ладонь под холодные искры, и заботливо выбирает вилкой конфетти из ее бокала.

Он и заключительный вальс уступил бы кому-нибудь, если бы Лида сама не подхватила его под руку и не вывела в круг. Он вел ее в танце, смотрел на бисеринки пота, росой выступившие на лбу, и, чувствуя, каким влажным стало платье у нее на спине, вспоминал ту, что шила это платье, остро чувствовал свою вину перед нею. «Лисонька-сестричка. Лисонька…»

Михаил только накануне узнал, что произошло с Алисией, и он, все еще не будучи уверен во множестве важных истин, теперь твердо установил для себя лишь одно: никому в этом мире не должно знать о роковых королях в ближней ли, в дальней ли дороге, как не должно знать и о том, что в конце пути. И не должно также загодя определять путь малым сим, ибо не ведомо им, почему этот путь — их, и совсем уж никому не ведомо, что натворят они на этом пути во славу конечной цели, если примут путь как свой.

Лисонька-сестричка.

— Не заснул ли ты, Михель? — обратилась к нему Лида по-новому. — С Новым годом!

— С Новым годом, Лида. Утомилась?

— Да нет же! Это ты спишь на ходу. Пройдемся-ка по морозцу для бодрости. Может, ты меня и поцелуешь сегодня наконец по-человечески.

— По-человечески?

— Ну да. А сегодня что с тобой, что со снеговиком целоваться. Такое же удовольствие.

Миша тут же и поцеловал, зарывшись пальцами в мех шапочки. Целовал до боли, до раздавленных зубами губ.

Лида притихла после поцелуя и устало попросила проводить ее до известной квартирки.

— Делеорчика поздравить, — объяснила она. — У меня для него подарок.

Они свернули с Литейного на бульвар посредине улицы Петра Лаврова, не спеша добрели до знакомого подъезда, и Лида сказала:

— Ну, все. Иди. Я тут останусь и дождусь кузенчика-кузнечика. Родители думают, что я отмечаю Новый год в его компании, в театре. А это тебе, из Вертинского. Потом прочтешь. Хотя. Не принимай всерьез, — она состроила свою особую насмешливую гримаску, — особенно в свете последнего поцелуя. У меня завтра губы распухнут.

Она протянула Мише конверт, в котором прощупывалась открытка, и скрылась в парадном.

Миша прочитал ее прощальное послание в общежитии:

Далее шло: «Я, Мишенька, остаюсь с Делеором. С ним проще, он чувствует ситуацию, а как говорит! И какие слова!»

Она опять все перепутала. Перепутала его и этого беднягу Делеора. Миша даже пожалел ее. Что делать, ну не вписывается он в убогую классификацию интересных, с ее точки зрения, людей: апостол, артист, клоун, а четвертого не дано. Если четвертое, то скучное кривлянье. Тяжело это, должно быть, видеть мир со сцены собственного театра. Будешь тут насмехаться и презирать. Бедная девочка!

В самом начале пятидесятого года Михаил уехал на Волго-Донской канал — ударную стройку послевоенной пятилетки. Строить-то канал начали еще во время войны, но строительство по понятным причинам продвигалось медленно, и сейчас нужно было нагонять время, поэтому на Волго-Доне собрали огромное количество народу со всех концов страны. Родина велела закончить строительство не позже чем через два года.

— Вот и езжай, — напутствовал Мишу, явившегося забирать документы, Виктор Иосифович. — Пора уже. И я как раз ответ на запрос напишу: отчислился, мол, и отбыл в неизвестном направлении. А о своем обещании насчет твоих родителей я помню, не беспокойся.

Михаила, с его неоконченным высшим, сразу взяли прорабом, и стал он строить плотину для Цимлянского водохранилища. На подсобных работах (подай, принеси, убери) трудилась там бригада девушек-сибирячек, и среди них — Паша, Прасковья, лицом один в один Иверская Богоматерь работы Петрова-Водкина, что украшает стену Института травматологии на Петроградской стороне. И нимало не портила Пашу длинная бесформенная юбка, разбитые ботиночки, низко повязанный платок. А через полтора года — полтора года светлой нежности, нечастых целомудренных поцелуев и неутоленного желания — она выходила замуж за Михаила, и девушки-подружки сделали ей подарок — крепдешиновое платье, белое, в мелкий синий горошек, а туфельки (как оказалось, первые в ее двадцатипятилетней жизни) привез Миша, правдами и неправдами раздобыл в Ростове-на-Дону, куда ездил ругаться в трест по поводу недопоставок бетона. И когда она нарядилась в день свадьбы, то все так и ахнули: знали ведь, что красавица, но чтобы такая королевна!

А через год строительство закончилось. Потом еще какое-то время что-то доделывали, сворачивали, а потом умер Сталин, начались разговоры о пагубности культа личности, и Михаил понял, что можно ехать в Ленинград. Он хотел восстановиться на заочном, продолжая работу на стройке, здесь ли, там ли, да хоть в Сибири, потому что работа была ему по душе, потому что с ним была Пашенька, а с Пашенькой — рай и в строительном вагончике, и Пашенька ценит те же немудреные радости, что и он.

Михаил взял жену с собою в Ленинград и поселил полулегально в девчоночьей части общежития. Приехали в воскресенье, институт был закрыт, и он отвел Пашу к Иверской, но она не узнала себя в ней, из вежливости сказала, что икона, конечно, красивая, но у батюшки с матушкой в скиту были лучше, пусть темные, но настоящие, намоленные. Паша уже давно рассказала ему, что она из семьи староверов, которые сожгли себя в скиту, когда их стала выселять новая власть. Из одиннадцати детей спасли только ее, Прасковью. Вытащили еще старую бабушку, но она не захотела жить, легла и умерла через час. Пашу отправили в детский дом, а в конце войны девчонки-выпускницы сговорились и завербовались на большую стройку.