Дмитрий Вересов - День Ангела

После очередного поцелуя Никита умерял шаг, но не по причине пробудившейся сознательности, а по совершенно иной причине, по той, что, создавая физические неудобства, до времени стреноживает порядочного мужчину, сопровождающего даму не до первой темной подворотни, а, как он надеется, в жаркую постельку. Поэтому, когда подошли к студенческому общежитию медицинского института, где, оказывается, обитала Жанара, Никиту уже так славно припекло, что говорить он почти не мог, а мог лишь выдыхать междометия и хрипло бредить на любовные темы, не упуская случая осязать прелести ловко доведшей его до умоисступления феечки. И в каких-то кладовочках на периферии Никитиного сознания пробудилось сочувствие к сатирам, которые, по слухам, испытывают подобные мучения все время и постоянно.

Что же до общежития, куда привела Никиту Жанара, то об этом краснокирпичном строении у Гренадерского моста, овеянном легендами и преданиями, ему многое могли бы порассказать родители, а также дядя, с которым Никита знаком не был, как и с прочими родственниками отца. Потому что матушка с ее детской то ли принципиальностью, то ли по недоумию взяла такую линию — с родными бывшего мужа не знаться. Никита и привык не знаться.

Оставив на стойке проходной бумажную денежку, чтобы охранник по ночному времени ослеп, оглох и онемел, они поднялись по лестнице, свернули в коридор, и Жанара своим ключом открыла дверь в комнату. А за дверью, ничем с виду не примечательной, раскинулся райский чертог под хрустальным светилом. Ниспадали тяжелые шелка драпировок, матово и благородно светились шелковые же обои, скрадывал шаги толстый ковер, манил бархат широкого дивана, на низком столике благородного дерева небесно светлые богемские бокалы, казалось, наполнены были еще не проснувшимся тонким звоном. Сиял темным солнцем «Ахтамар» в початой бутылке, возлежала на блюде розовая виноградная гроздь, словно припудренная блеском.

— Черт, и чего мне было не пойти в медицинский? — пробормотал Никита, ошалело оглядывая апартаменты. — Чтоб я так жил, мамочки!

— Ну не всем же так жить даже и в медицинском, — повела длинным глазом хозяйка. — Вот разве что если у кого папа депутат…

— А у тебя папа депутат? — тупо спросил Никита, которого даже слегка отпустило любовное томление, до того он был потрясен увиденным.

— У меня? Допустим… — подняла плечико Жанара, оторвала виноградинку и положила Никите в рот. — А у тебя? Кто у тебя папочка?

— У меня-то? — нехотя ухмыльнулся Никита. — У меня бизнесмен. Деловой человек и денежный мешок. Не веришь?

— Почему же? — опустила ресницы феечка. — Бывает.

«Ну так что же? Мы здесь зачем, вообще-то? Разговоры разговаривать?» — вопрошала ее косо срезанная прядь, свисавшая до подбородка.

«Вообще-то, не для разговоров», — ответила Никитина рука, потянувшаяся к соблазнам, тем, что были чуть прикрыты короткой юбкой.

Жанара, на мгновение став податливой ручной кошечкой, тут же и отпрянула, шепнув:

— Ванная вот за той дверью. Полотенца чистые. И побыстрее: не заставляй девушку ждать.

— Вот как. Даже ванная… — пробормотал Никита, скрываясь за указанной дверью. — Тысяча и одна ночь!

— Хватит тебе и одной, — чуть слышно обмолвилась Жанара ему в спину, но он не услышал. Собственно, и не было рассчитано на то, чтобы он услышал.

Когда Никита, обмотавшись — в лучших традициях — полотенцем, вышел из ванной, оказалось, что феечка разоблачилась до трусиков — незначительного прозрачного лоскутка, волнистой ленточки, опоясывающей бедра и бегущей меж ног. Она плеснула коньяку в богемское стекло и поднесла Никите. Он сделал глоток, она пригубила, отставив. Никита вновь потянулся к ней. Но — как бы не так! — ритуальные игры, оказывается, еще не кончились, потому что феечка толкнула Никиту к дивану, на зрительское место, повела бедрами, обернулась в изящном па, демонстрируя себя, и, колыхнув искусственной синевой волос, юркнула в ванную.

— Вот не люблю я этого: то да се… — в очередной раз процитировал кого-то Никита себе под нос. — Проще надо быть, девушки. Проще и понятней, ближе к народу.

Он отхлебнул коньяку, потом еще, потом добавил из бутылки и сделал еще глоток. И Господь отъял наждак, исподволь скребущий Никитину душеньку. Все как-то отлегло и отлетело, и даже приглушенный шум бегущей из душевой лейки воды не будоражил воображения, напоминая о стройном теле, омываемом теплыми струями. Белый свет поплыл по кругу, закачался, задрожал собственным отражением в неспокойном зеркале небес, и Аня смеялась из зазеркалья, смеялась так, как могла смеяться только счастливая Аня, и сладкий плебейский напиток тек ей на подбородок и капал на простенькую кофточку, оставляя коричневые пятна. «Возлюбленная моя, губы твои… Поцелуй меня… еще… еще…» О, я знаю, что несу чушь, ну и что? И нечего тут хихикать, прелесть моя… Прелесть моя… косоглазенькая.

Над ним стояла и тихо смеялась голая Жанара. «А я ведь на тебя еще кое в чем рассчитывала, — хихикала она. — Куда было торопиться? Успел бы еще коньячку выпить… Успел бы… Спи теперь, дурачок. Сладких снов…»

И Никита перестал бороться со сном.

Нет, а что так холодно-то? И жестко. И липко. И где одеяло? Одни тряпки какие-то попадаются, и голова кругом. Открыть бы глаза. Ну вот, открыл. Легче стало? Черта с два, легче! Скудно освещенный тоннель, уходящий в дальнюю даль, темные стены дрожат и шатаются, и пол тоже ходит ходуном — липкий, холодный пол. Стало быть, он на корабле, и у него морская болезнь (все симптомы налицо), о которой в детстве читано-перечитано. И такой он брошенный-одинокий. Как паршивый пес. А корабль, никаких сомнений быть не может, сию минуту затонет, потому и нет никого. Да и не корабль это, если подумать, а ободранный ящик, гроб из-под гнилых бананов, судя по дивному запаху блевотины, и сгинет сейчас в холодной пучине бедняга Перегринус ни за понюх табаку. До песьего рая не доплыть ему, да и нет такого, все наврал Никитушка, хоть и не хуже Перегринуса кобель.

— Сам кобель! — огрызнулся Никита слабым голосом неизвестно в чей адрес и понял, что вроде бы жив, никто его не утопил пока. И во-вторых, Никита понял, что он, слава богу, не дохлый пес Перегринус из Купчина, а в-третьих, он вспомнил свое имя и социальное положение, а также то, что, по идее, он должен был бы сейчас пребывать на пуховых перинах и в нежных, душистых объятиях. А пребывает?.. В каком-то коридоре, на холодном полу, в чем мать родила. Почему бы это? Девушке не угодил? Да быть такого не может никогда! Или к девушке — забыл, как там ее по имени, Бибигюль, что ли, — не вовремя постоянный любовник приперся и вышвырнул его, Никитушку, вон, спасибо, не убил? Что-то не помнится. Что-то тут не так. И Никитушка кряхтя поднялся, отлепив живот и худые ляжки от линолеума, и пошел по коридору правды искать, срам тряпками прикрывши.