Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни

В индейском районе было четыре квартала металлической музыки, которая заставляла дрожать землю. Там было множество нищенских строений, обитатели которых жили подаянием. Хозяева семейных борделей с женами и детьми обслуживали своих постоянных клиентов вполне в соответствии с нормами христианской морали и учтивости, особенно дон Мануэль Антонио Карреньо. С некоторыми завсегдатаями дебютантки укладывались в постель в кредит.

У Мартины Альваро, самой опытной из всех, была тайная дверь и гуманные тарифы для раскаявшихся священников. Не было ни обманов, ни веселых счетов, ни венерических сюрпризов. Последние сердобольные французские мамаши с Первой мировой войны, хворые и грустные, сидели с заката дня у дверей своих домов под печатью греха, красными фонарями, ожидая третье поколение, которое пока еще росло в стимулирующих половую деятельность презервативах.

Были дома с охлажденными салонами для тайных шабашей заговорщиков и убежищ для алькальдов, сбежавших от своих жен.

«Эль Гато негро» под беседкой с альстремериями был раем для торгового флота. Одна крашенная в блондинку крестьянка, которая пела на английском языке, продавала под столом галлюциногенные мази для сеньоров и сеньор. Как-то в знаменательную ночь Альваро Сепеда и Кике Скопелл не выдержали расизма дюжины норвежских моряков, которые стояли в очереди перед дверью единственной негритянки, пока шестнадцать белых храпели, сидя во дворе, и предложили морякам помериться силами в рукопашном' бою. Двое против двенадцати на кулаках обратили моряков в бегство с помощью белых девушек, которые проснулись счастливые и добили их ударами стульев. В конце концов, в бредовом возмещении ущерба, короновали негритянку нагишом как королеву Норвегии.

За пределами китайского квартала были другие законные и тайные публичные дома, впрочем, все они существовали под покровительством полиции. Одним из них было патио больших цветущих миндальных деревьев в районе бедноты, с нищенским навесом и дормиторием с койкой, сдаваемой внаем. Товаром были анемичные девушки, жительницы района, которые зарабатывали одно песо за одну встречу с опустившимися пьяницами. Альваро Сепеда открыл место случайно одним днем, когда сбился с пути под октябрьским ливнем и вынужден был укрыться под навесом. Хозяйка предложила ему пива и двух девочек вместо одной с правом повторить, пока не закончится дождь. Альваро продолжил, пригласив друзей на прохладное пиво под миндалевые деревья, но не для того, чтобы совокупляться с девочками, а чтобы научить их читать.

Самым прилежным он выхлопотал стипендии, чтобы они могли учиться в официальных школах. Одна из них потом работала медицинской сестрой в больнице де Каридад в течение многих лет. Хозяйке он подарил дом. И это плачевное дошкольное учреждение до своего естественного исчезновения имело соблазнительное название: «Дом девочек, которые укладываются в постель от голода».

В первую мою знаменательную ночь в Барранкилье мы отдали предпочтение исключительно дому «Ла Негра Эуфемия» с огромным внутренним зацементированным двором для танцев, среди густолиственных тамариндов, с шалашами по пять песо в час, столиками и стульями, окрашенными в яркие цвета, по которым прогуливались по желанию авдотки. Эуфемия, монументальная и почти столетняя старуха, лично принимала и выбирала клиентов на входе за письменным офисным столом, единственным инструментом — необъяснимым! — на котором был огромный церковный гвоздь. Девочек она выбирала сама, руководствуясь их воспитанностью и природной привлекательностью. Каждая брала себе имя, которое ей нравилось, а некоторые предпочитали то, что им предложил Альваро Сепеда из-за своей страсти к мексиканскому кино: Ирма Ла Мала, Сусана Ла Первеса, Вирхен де Медианоче.

Невозможно было разговаривать при карибском оркестре, играющем во всю громкость новые мамбо Переса Прадо и набор болеро, чтобы забыть плохие воспоминания, но все мы были мастерами орать во всю глотку. Тема вечера, которую подняли Хермен и Альваро, касалась общих компонентов романа и репортажа. Они были восхищены Джоном Херсеем, только что предавшим гласности новость про атомную бомбу Хиросимы; я предпочитал как журналистское прямое свидетельство «Дневник чумного города», пока остальные мне не разъяснили, что Даниелю Дефо было не более пяти или шести лет, когда была чума в Лондоне, которая и послужила ему образцом.

Этим путем мы пришли к тайне «Графа Монте-Кристо», по которому мы трое шли, увлекая за собой прошлые споры о загадках классических романов. Как Александру Дюма удалось сделать так, что один персонаж невиновный, необразованный, бедный и заключенный в тюрьму без причины, смог сбежать из неприступной крепости, превратившись в самого богатого и просвещенного человека своего времени? Ответ был таков, что когда Эдмонд Дантес попал в замок Ив, там уже был заключен аббат Фария, который передал ему в тюрьме суть своей мудрости и раскрыл ему то, что ему недоставало знать для его новой жизни: место, где были спрятаны невероятные драгоценности, и способ устроить побег. То есть Дюма соорудил двух различных персонажей и затем поменял им судьбы. Таким образом, когда Дантес убежал, один персонаж был внутри другого, и единственное, что у него осталось от него самого, было тело хорошего пловца.

Херман знал точно, что Дюма сделал своего персонажа моряком, чтобы он смог освободиться из холщового мешка и доплыть до берега, когда его кинули в море. Альфонсо, эрудированный и, без сомнения, самый язвительный из всех, возразил, что это не было гарантией ни для чего, потому что шестьдесят процентов команды Христофора Колумба не умело плавать. Ничего ему не доставляло столько удовольствия, как подсыпать перца, чтобы лишить кушанье привкуса всезнайства. Вдохновленный игрой в литературные загадки, я начал пить сверх всякой меры тростниковый ром с лимоном, который другие пили глоточками, смакуя его. Резюмировали мы нашу беседу выводом, что способность умело обращаться с фактами у Дюма в том романе, а возможно, и во всем его творчестве, была больше от репортера, чем от романиста.

В конце мне было уже ясно, что мои новые друзья читали с такой пользой как Кеведо и Джеймса Джойса, так и Конан Дойла. Они обладали неиссякаемым чувством юмора и были готовы провести целую ночь, распевая народные песни или читая наизусть без запинок лучшую поэзию Золотого века. Разными путями мы пришли к согласию, что вершиной мировой поэзии являются «Стансы на смерть отца» дона Хорхе Манрике. Вечер превратился в восхитительный отдых, который покончил с последними предрассудками, способными помешать нашей дружбе.