Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни

Деметрио, ее отец, был заметным либералом, который не испугался первых угроз, когда усилились преследования и социальное бесчестье пасквилей. Тем не менее под давлением родных он завершил свои немногочисленные дела в Сукре и оборудовал аптеку в Барранкилье, в пределах гостиницы «Прадо». И хотя он был по возрасту как мой отец, он поддерживал со мной всегда юношескую дружбу, которую мы привыкли подогревать в таверне напротив и заканчивали не раз в каторжных попойках всей группой в «Терсер Омбре». Мерседес училась тогда в Медельине и приезжала только на рождественские каникулы. Она всегда была со мной веселой и любезной, но обладала талантом фокусника уходить от вопросов и ответов и ничего не уточняла. Я вынужден был принять это как стратегию более милосердную, чем равнодушие или отказ, и смирялся с тем, что я встречался с ее отцом и друзьями в таверне напротив. Если он смутно видел мой интерес в том жадном времяпрепровождении, это было из-за тайны лучше хранимой, чем тайны за все первые двадцать веков христианства. В нескольких ситуациях я хвалился фразой, на которую она сослалась в Сукре во время наших первых танцев: «Мой папа говорит, что еще не родился тот принц, который женится на мне». Я также не знал, думала ли она так, или она вела себя, словно верила в это, вплоть до кануна того Рождества, когда согласилась встретиться со мной в следующее воскресенье на утренних танцах в гостинице «Прадо». Я настолько суеверен, что приписал ее решение прическе и усам артиста, которые мне сделал парикмахер, и костюму из грубого холста и шелковому галстуку, купленным по случаю на торгах у турок. Я был уверен, что она придет со своим отцом, как ходила везде, и пригласил также мою родную сестру Аиду Росу, которая проводила свои каникулы со мной. Но Мерседес явилась одна и танцевала свободно и с такой иронией, что любое серьезное предложение казалось ей забавным. В тот день началась незабываемая пора моего приятеля Пачо Галана, прославленного создателя «Мерекумбе», который танцевал многие годы и стал символом карибских мотивов, все еще живых. Она танцевала очень хорошо под модную музыку и использовала свое мастерство, чтобы с волшебными уловками избегать предложения, с которым я ее преследовал. Мне кажется, что ее тактика была заставить меня поверить, что она меня не воспринимает серьезно, но с таким лукавством, что я всегда находил способ идти вперед.

В двенадцать часов ровно она вдруг испугалась и оставила меня стоять посередине помещения, не захотела, чтобы я проводил ее даже до двери. Моей сестре это показалось таким странным, что в любом случае она себя почувствовала виноватой, и все еще я себя спрашиваю, не имел ли связи этот случай с ее внезапным решением уйти в монастырь салезианок в Медельине. Мерседес и я с того дня в конце концов придумали личные правила поведения, согласно которым мы все понимали, даже не смотря друг на друга.

Новости о ней я получил через месяц, 22 января следующего года, в скупом послании, которое мне оставили в «Эль Эральдо»: «Убили Кайетано». Для нас это могло означать только одно: Кайетано Хентиле, наш друг из Сукре, врач, мгновенно приходивший на помощь, вдохновенный танцор и любитель многих ремесел.

Первая версия была, что его убили ножом два родных брата учительницы из школы Чапаррала, которую мы видели, как он катал верхом на лошади. В течение дня, от телеграммы к телеграмме, у меня сложилась полная история.

Тогда все еще не настала эпоха простых телефонов, и личные вызовы на большие дистанции передавались заблаговременными телеграммами. Моя немедленная реакция была репортерской. Я решил немедленно поехать в Сукре, чтобы написать об этом, но в газете это восприняли как сентиментальный порыв. И сейчас я это понимаю, потому что уже тогда мы, колумбийцы, убивали друг друга по любому поводу и без повода, но преступления, внушенные страстью, были роскошью богатых людей в городах. Мне показалось, что этот вопрос был вечным, и я начал собирать сведения свидетелей, пока моя мать не раскрыла мои тайные намерения и не начала умолять меня, чтобы я не писал репортаж. По крайней мере пока жива мать Кайетано, донья Хульета Чименто, которая к тому же была ее подругой по таинству, поскольку была крестной матерью Эрнандо, моего брата номер восемь. Причина на то, обязательная в любом репортаже, была очень веской. Два брата учительницы преследовали Кайетано, когда он пытался укрыться в своем доме, но донья Хульета бросилась закрыть входную дверь, потому что подумала, что сын уже находится в своей спальне. Так что тот, кто не смог войти, был он, и его убили ножом прямо у закрытой двери.

Моей немедленной реакцией было сесть и написать репортаж о преступлении, но я столкнулся с разного рода помехами. Меня уже интересовало не само преступление, а литературная тема общей ответственности. Но ни один аргумент не убедил мою мать, и мне показалось неуважительным писать без ее разрешения. Однако с того момента не прошло ни дня, чтобы меня не преследовало желание написать об этом. Много лет спустя, поджидая выхода из самолета в аэропорте Архель, я уже начал смиряться с этим. Дверь зала первого класса вдруг открылась, и вошел в чистой тунике арабский принц знатного происхождения с блестящей самкой перелетного сапсана в руке, на которой вместо кожаного остроконечного колпачка классической соколиной охоты был клобучок из золота с бриллиантовыми инкрустациями. Разумеется, я вспомнил о Кайетано Хентиле, который научился от своего отца изящным искусствам соколиной охоты, вначале с креольскими ястребами-перепелятниками и затем с великолепными образцами из Счастливой Аравии. К моменту его смерти у него в поместье был профессиональный соколиный двор с двумя самками сокола и одним соколом-самцом, обученными охоте на куропаток, и одним шотландским сапсаном, ловким при личной защите. Я прочитал тогда одно знаменательное интервью, которое Джордж Плимптон сделал с Эрнестом Хемингуэем в «Пэрис Ревью» о процессе превращения персонажа из реальной жизни в персонажа романа. Хемингуэй ему ответил: «Если я объясню, как это делается, это может стать руководством для адвокатов, специализирующимся на клевете». Однако с того самого посланного свыше утра в Археле моя ситуация была противоположной: я не чувствовал в себе сил продолжать жить, если не напишу историю о смерти Кайетано.

Мать оставалась твердой в своем решении не позволять мне, невзирая на любые доводы, и так продолжалось в течение тридцати лет после трагедии, пока она сама не позвонила мне в Барселону, чтобы сообщить плохую новость, что Хульета Чименте, мать Кайетано, умерла, так и не оправившись после потери сына. Но в этот раз мать с ее нравоучением по поводу любой попытки не нашла причины, чтобы препятствовать мне писать репортаж.