Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни

А тот, из преисподней темноты и пустоты, разъяренный моим ревом, в свою очередь, заорал дурниной:

— А ты какого хера глотку дерешь, дебил недоделанный?!

Я в ужасе повесил трубку.

Должен признаться, что, несмотря на всю мою бурную жизнь позднее, я так ведь и не смог преодолеть какой-то даже животный свой страх перед телефонной трубкой и пришедший позднее страх перед самолетом. Вот так и вынужден постоянно подавлять этот ужас-призрак. Призрак, мираж, преследующий меня из моей юности.

Даже не представляю, как же я смог в конце концов прийти к тому, чтобы хоть что-то сделать. К счастью, моя мама нередко говорила: «Нужно много страдать, чтобы много уметь».

Первое письмо от отца пришло через две недели. И скорее отец хотел поддержать нас, нежели что-то рассказать о себе и своей новой жизни. Прочитав это письмо, мама совершенно точно почувствовала отцовскую недосказанность и в тот день мыла тарелки на кухне напевая, чтобы поднять нам настроение.

Без отца она стала совсем иной: присоединялась к дочкам, словно сама была им сестрой, а не матерью. Она приноровилась к детям настолько хорошо, что была лучшей в их детских играх, даже с куклами, и дошла до того, что теряла терпение и ссорилась с ребятней на равных.

Такими же были и два других письма от отца, с фантазиями настолько реальными и обнадеживающими, что мы все стали лучше спать.

Одежда наша очень быстро пришла почти в полную непригодность. Это очень удручало всех и становилось уже трудноразрешимой проблемой для меня, как для маленького главы большого семейства. Штаны и рубашки Луиса Энрике не доставались в наследство никому. Да это и не представлялось возможным, потому что несчастный Энрике возвращался с улицы, по меткому маминому выражению, словно отгулял между рядами колючей проволоки. И мы определенно не могли понять, отчего это происходило, причем постоянно.

Сестрички семи и девяти лет приводили одежду друг у друга в порядок, как могли, проявляя чудеса изобретательности, и мне всегда казалось, что крайняя нужда тех дней сделала их взрослыми слишком рано.

Аида была замкнутой в себе девочкой, зато Марго, как-то позабыв о своей природной застенчивости, не боялась быть невыразимо ласковой и нежной с крошечной новорожденной.

Самым сложным в тот период был я, и вовсе не потому, что должен был принимать какие-то сверхтрудные решения, а потому, что мать при поддержке всего остального семейства вдруг неожиданно взяла на себя риск сократить домашние расходы, ввести жесточайшую экономию только для того, чтобы зачислить меня в школу в Картахену-де-Индиас, в десяти кварталах от дома.

В десять часов утра в соответствии с объявлением о приеме около двадцати претендентов явились на конкурс для поступления. К моему счастью, это не был письменный экзамен. Но три учителя, которые нас вызывали по списку, устроили всем общий экзамен в соответствии с нашими свидетельствами о предыдущем образовании.

А я был единственным, у кого не было бумаг. Ну не успел я попросить их из-за короткого срока для подготовки! Из-за нехватки времени мама не забрала бумаги в «Монтессори» и в начальной школе Аракатаки.

Ах, как волновалась вся семья, думая, что я не буду принят без документов! Но, вспомнив свое детство и свои уловки, я решил прикинуться идиотом.

Один из учителей вывел меня из очереди, когда я признался, что не имею на руках документов, но зато другой взял на себя ответственность за мою судьбу и отвел в свой кабинет, чтобы проэкзаменовать без предварительных формальностей. Он задал мне несколько общих вопросов, спросил какое количество включает в себя гросс, сколько лет в пятилетке и в тысячелетии, заставил меня повторить столицы всех департаментов, основные реки в государстве и пограничные страны. Все это показалось мне жутко банальным, но ровно до того момента, пока он не спросил меня о книгах, которые я читал.

Я поразил его тем, что в моем возрасте назвал так много и таких различных книг и что я прочитал «Тысячу и одну ночь» в издании для взрослых, в котором не были пропущены некоторые из непристойных эпизодов, которые вызвали искреннее удивление и возмущение отца Ангариту. Учитель рассказал мне, что это важная книга. А я-то, лопух, всегда думал, что уж взрослые точно не верят в джиннов из бутылок и в заклинания!

Другие ребята, которые пришли даже раньше меня, не задерживались дольше пятнадцати минут, причем это не зависело от того, примут их в школу или нет. А вот я пробыл более получаса, беседуя с учителем на разного рода темы. Мы вместе осмотрели полку, вплотную набитую книгами позади его письменного стола, где выделялась по своему размеру и великолепию книга «Сокровищница детства», о которой я слышал, но учитель меня убедил, что в моем возрасте более полезен «Дон Кихот». Он не нашел его в библиотеке, но пообещал одолжить мне его позже. Через полчаса разговоров о «Синдбаде-Мореходе» или «Робинзоне Крузо» он проводил меня до выхода, так и не сказав, принят ли я. Я подумал, что нет, разумеется, но на террасе он подал мне руку и попрощался до восьми утра понедельника, чтобы зачислить меня на высший курс начальной школы: четвертый класс. Вот так!

И это был не просто учитель. Это был сам генеральный директор. Его звали Хуан Вентура Касалинс, и в моих воспоминаниях он навсегда остается лучшим другом моего детства. И образ его не имеет абсолютно ничего общего с обычно жуткими типажами учителей того далекого времени.

Незабываемым и неоспоримым достоинством этого Учителя с большой буквы была способность обращаться со всеми нами как с равными, как со взрослыми. Хотя мне до сих пор еще кажется, что он относился ко мне с особым вниманием и участием. Во время уроков он имел обыкновение задавать мне вопросов больше, чем другим, и доброжелательно ждал простых и точных ответов.

Он разрешал мне уносить книги из школьной библиотеки, чтобы я мог читать их дома. Две из них, «Остров сокровищ» и «Граф Монте-Кристо», были моими наркотиками в те тяжелые времена. Я их пожирал буква за буквой, слово за словом — с тревогой от знания того, что происходило в следующей строке, и в то же время с беспокойством незнания этого, боясь разбить очарование момента. Благодаря им, моим любимым книгам, благодаря и первой мной прочитанной взрослой «Тысяче и одной ночи» я понял, что всегда, открывая новую книгу, нужно помнить, что пользу душе и уму принесут только те из них, которые не принуждают к чтению.

Зато мое чтение «Дон Кихота» абсолютно не вызвало у меня потрясения, предвиденного учителем Касалинсом. На меня наводили скуку смертную и зеленую тоску ученые разглагольствования странствующего рыцаря, и меня ничуть не забавляли нелепые выходки оруженосца. Причем до такой степени меня раздражали заумствования этого рыцаря печального образа, что я задавался вопросом — а та ли это книга, которую так нахваливают? И буквально насильно, как противное слабительное лекарство ложками, поглощал эту скучищу, уговаривая себя только тем, что не может быть, чтобы такой сведущий учитель мог так непростительно ошибиться в Сервантесе.