Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни

Моя бабушка восхищалась им, но я думаю, что ее волновали его политические убеждения, в то время имеющие много общего с коммунистическими идеями. Я стоял позади него, когда на площади Сипакиры он произносил с балкона громовую речь. Меня поразили его череп в форме дыни, гладкие и жесткие волосы, кожа настоящего индейца, громкий голос и манера говорить, как у уличных мальчишек Боготы, возможно, утрированная из политических соображений. Его речь была не о либералах и консерваторах или эксплуататорах и эксплуатируемых, о которых говорили все, а о нищих и олигархах, слово, которое он неустанно повторял почти в каждой фразе, а я услышал тогда впервые и поспешил отыскать его в словаре.

Известный адвокат, блестящий ученик великого итальянского криминалиста Энрико Ферри, в Риме он изучал также ораторское искусство Муссолини и даже что-то перенял от его театральной манеры выступать с трибуны. Габриэль Турбай, его соперник по партии, был врачом, образованным и элегантным человеком в изящных золотых очках, в которых удивительно походил на артиста кино. На недавно прошедшем съезде коммунистической партии он неожиданно произнес речь, которая поразила многих и не на шутку встревожила некоторых из его буржуазных однопартийцев, но он и не думал противостоять словом или делом либеральному сознанию и аристократическому духу. Благодаря своим открытым отношениям с русской дипломатией в 1936 году в Риме он установил официальные отношения с Советским Союзом и стал там послом Колумбии. А семь лет спустя, находясь в Соединенных Штатах в должности министра иностранных дел Колумбии, наладил и отношения с Вашингтоном.

Его связи с советским посольством в Боготе были очень сердечными. В коммунистической партии Колумбии у него было несколько влиятельных друзей, которые могли бы помочь создать предвыборный союз с либералами, о чем тогда много говорили, но только разговорами все и ограничилось. Также в период его деятельности в Вашингтоне в Колумбию доходили упорные слухи о его тайном романе с голливудской знаменитостью — может быть, Джоан Кроуфорд или Полетт Годард, — но все же он так и остался убежденным холостяком.

Избиратели Гайтана и Турбая могли составить либеральное большинство и открыть новые пути развития внутри самой партии, но ни один из двух лагерей в отдельности не мог выиграть выборы у объединенных и вооруженных консерваторов.

Наш литературный вестник появился в эти неспокойные дни. Помимо самого факта выхода из печати первого номера, нас неожиданно удивил его настоящий профессиональный вид — восемь страниц отменно сверстанной и хорошо напечатанной иллюстрированной газеты малого формата. Карлос Мартин и Карлос Хулио Кальдерон были самыми восторженными читателями и оба обсуждали на переменах некоторые наши статьи. Самой важной среди них была одна, написанная Карлосом Мартином по нашей просьбе. В ней шла речь о необходимости пробуждения и смелого осознания борьбы против торгашей интересами государства, политиков, карабкающихся по ступеням власти, и спекулянтов, которые тормозят движение страны вперед. Мы напечатали статью с его большим портретом на первой полосе. В этот номер вошли также публикация Конверса об испаноязычном мире и моя лирическая проза под псевдонимом Хавьер Гарсес. Конверс объявил нам, что его друзья в Боготе с особым воодушевлением поддерживали идею выпускать большим тиражом газету для студентов и даже были готовы оказать конкретную денежную помощь.

Первый номер так и не был роздан из-за переворота в Пасто. В тот же день, когда было объявлено об общественных беспорядках, алькальд Сипакиры ворвался в лицей во главе вооруженного взвода и изъял готовые к распространению экземпляры издания. Его появление было неожиданным и объяснялось только чьим-то коварным доносом, что газета содержит компрометирующие материалы. В тот же день пришло уведомление из пресс-центра президента республики о том, что газета была напечатана, не пройдя цензуру осадного положения, и Карлос Мартин был отстранен от должности ректора без объяснений.

Это было нелепое решение, которое заставило нас почувствовать одновременно и оскорбление, и собственную значимость. Тираж газеты не превышал двухсот экземпляров, предназначавшихся для наших друзей, но нам объяснили, что требование цензуры при режиме осадного положения неоспоримо. Разрешение на издание вестника было отменено до получения нового приказа, который так никогда и не поступил.

Прошло более пятидесяти лет, и Карлос Мартин открыл мне для этих мемуаров тайну того нелепого случая. В день, когда наша газета была изъята из обращения, его вызвал к себе в кабинет в Боготе сам министр образования — Антонио Роча — и предложил отказаться от издания. Карлос Мартин пришел к нему на встречу с экземпляром «Литературного вестника», где красным карандашом были отмечены многочисленные фразы, признанные компрометирующими. То же самое было сделано с его предвыборной статьей и публикацией Марио Конверса, а также с каким-то стихотворением известного автора, которое вызвало подозрение, поскольку было написано якобы зашифрованным языком. «Даже цитаты из Библии, отмеченные таким предвзятым образом, могут выражать смысл, противоположный подлинному», — сказал ректор, придя в такую нескрываемую ярость, что министр пригрозил вызвать полицию. Карлос Мартин был назначен руководителем журнала «Сабадо», что для такого интеллектуала, каким он являлся, означало необычайное повышение по службе. Тем не менее у него навсегда осталось впечатление, что он стал жертвой заговоpa правых сил. Он подвергся покушению в одном из кафе Боготы, но каким-то невероятным образом смог вовремя увернуться от пули. Позднее новый министр назначил его главой юридического отдела, и он сделал блестящую карьеру, которая завершилась выходом на пенсию в окружении книг и грустных воспоминаний в тихой заводи Таррагоны.

После отставки Карлоса Мартина — очевидно, без всякой связи с ней — в лицее, домах и тавернах города появилась анонимная версия событий, согласно которой война с Перу в 1932 году была выдумкой либерального правительства, необходимой, чтобы удержаться у власти и в продажной оппозиции к консерваторам. Согласно этим сведениям, которые распространялись и на листах бумаги, распечатанных на мимеографе, трагедия не имела ни малейшего политического умысла и началась, когда некий перуанский младший лейтенант с военным патрулем пересек Амазонку и на колумбийском берегу похитил тайную возлюбленную интенданта Летисии, нарушительницу порядка, красивую мулатку, которую звали ля Пила, уменьшительное от Пилар. Когда колумбийский интендант обнаружил похищение, то пересек государственную границу с группой вооруженных пехотинцев и освободил Пилу на перуанской территории. Но генерал Луис Санчес Серро, абсолютный диктатор Перу, умело воспользовался конфликтом, вторгся в Колумбию и попытался переделать границы территорий вдоль реки Амазонки в пользу своей страны.