Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни

Сегодня я думаю, что это можно понять, потому что жизнь в Колумбии, в любых смыслах, так и остановилась в прошлом XIX веке. Особенно в мрачной Боготе сороковых годов, все еще тоскующей по временам Колонии. Тогда-то я и был зачислен на юридический факультет Национального университета, без каких-либо способностей к этому да и желания учиться.

В подтверждение остановившегося времени достаточно было посетить неврологический центр на углу улицы Септима и проспекта Хименеса де Кесады, который жители Боготы из-за отсутствия чувства меры называли лучшим перекрестком мира. Когда в полдень часы на башне Святого Франсиско били двенадцать ударов, люди останавливались на улицах или прерывали разговор в кафе и сверяли свои часы с официальным временем. Около этого перекрестка и в прилегающих к нему кварталах находились самые популярные заведения, где два раза в день встречались коммерсанты, политики, журналисты и, конечно же, поэты, одетые во все черное, как наш король дон Фелипе IV.

В мои студенческие годы в том районе еще читали уникальную газету, пожалуй, таких было немного в целом мире. На балконе издания «Эль Эспектадор» в двенадцать часов дня и в пять часов вечера выставлялась черная доска, на манер школьной. На ней мелом писались последние известия. Толпа народа, нетерпеливо их ожидавшая, перекрывала даже проезд трамвая. Если новости им казались хорошими, уличные читатели могли встретить их настойчивыми аплодисментами или же освистать и закидать камнями доску, когда они их возмущали. Эта форма мгновенного демократического участия народа позволяла газете «Эль Эспектадор» следить за градусом общественного мнения гораздо успешнее, нежели другим изданиям.

Тогда еще не было телевидения, известия, передаваемые по радио, были содержательными, но вещались в определенные часы, так что прежде чем идти завтракать или ужинать, люди останавливались в ожидании доски новостей, чтобы вернуться домой с самой полной в мире версией событий. Там мы узнали об одиночном полете между Лимой и Боготой капитана Кончи Венегаса и следили за этим событием с незабываемой скрупулезностью. Когда новости были такими сенсационными, доску меняли несколько раз в день сверх установленных часов, чтобы утолить информационную жажду публики срочными официальными сообщениями. Никто из уличных читателей не знал, что автором и рабом идеи такой газеты был Хосе Сальгар, ставший в возрасте двадцати лет первым редактором «Эль Эспектадора» и одним из самых талантливых журналистов, несмотря на свое более чем скромное образование (он закончил только начальную школу).

Своеобразными институтами Боготы были кафе в центре города, куда поздно или рано стекалась жизнь всей страны. Каждый в свое время был специалистом в какой-то области — политике, литературе, финансах, — поэтому большая часть истории Колумбии в те времена имела к ним отношение. Почти любой завсегдатай кафе делился знаниями любимого предмета, раскрывая свою личность во всем ее богатстве.

Писатели и политики первой половины века, включая любого президента Республики, получали главное образование в разных кафе на улице «Каторсе», расположенных напротив колледжа дель Розарио. «Виндсор», ознаменовавшее собой эпоху выдающихся политических деятелей, было долгожителем среди таких заведений. Оно приютило, в частности, великого карикатуриста Рикардо Рендона, написавшего там свое большое произведение. Несколько лет спустя Рендона пробил револьверной пулей свой гениальный мозг в конце улицы Гран.

Проводив многие дни в унынии, я случайно обнаружил в Национальной библиотеке музыкальный зал, доступный всем желающим. Он стал моим главным убежищем. Там я читал под защитой музыки великих композиторов. Лучшие произведения мы заказывали письменно у очаровательной служащей. Рядом с обычными посетителями мы открывали в себе общность вкусов и ощущений. Так я услышал большинство моих любимых композиторов и музыкантов — благодаря многочисленным и разнообразным музыкальным пристрастиям посторонних слушателей. Надо сказать, что в течение нескольких лет я ненавидел Шопена по вине одного безжалостного меломана, который маниакально заказывал его вещи почти ежедневно.

Однажды днем, когда зал был пустой, потому что система вышла из строя, директор разрешила мне посидеть и почитать в тишине. Поначалу я чувствовал себя спокойно, словно в тихой заводи, но через два часа я уже никак не мог сосредоточиться из-за нахлынувшей на меня мучительной тоски, которая мешала мне читать, и я почувствовал себя чуждым своей собственной плоти. Мне понадобилось несколько дней, чтобы понять, что лекарством от моей хандры была не тишина зала, а пространство музыки, которая с тех пор навсегда стала для меня почти самой сокровенной страстью.

В дневные часы воскресений, когда музыкальный зал закрывался, самым полезным занятием были поездки в трамваях с голубыми стеклами, которые за пять сентаво, не переставая, ездили от площади де Боливар до проспекта Чиле. Так я проводил те дни юности, тянувшиеся бесконечной вереницей многих потерянных воскресений. Единственным развлечением в этих поездках по порочному кругу было чтение стихов — примерно одна куадра поэтических строк за один квартал города, — пока в бесконечно моросящем дожде не зажигались первые огни. Тогда я обходил молчаливые кафе старых районов в поисках кого-либо, кто из сострадания поговорит со мной о только что прочитанных стихах. Иногда я находил такого собеседника — всегда мужчину, — и мы сидели в каком-нибудь жутком хлеву и дымили вынутыми из пепельницы окурками своих же сигарет, и разговаривали о поэзии, пока все остальное человечество занималось любовью.

Тогда для меня весь мир был молодым, но всегда находился кто-то моложе. Одни поколения теснили другие, особенно в поэтической и преступной среде, и только один сделал что-то, как тут же появлялся другой, кто грозился сделать это еще хлеще. Иногда среди старых документов мне попадаются некоторые наши снимки, сделанные уличными фотографами во дворе церкви Святого Франциска. И я не могу сдержать нахлынувший на меня приступ сострадания, потому что мне кажется, будто эти фотографии не наши, а наших собственных детей, снятые в городе за закрытыми дверями, где ничего не давалось просто, а труднее всего было прожить без любви в воскресные вечера.

Там я случайно встретился с моим дядей Хосе Марией Вальдебланкесом. Мне показалось, что я вижу, как мой дедушка выходил с мессы, пробивая себе путь зонтом среди воскресной толпы. Роскошный наряд не менял его сути: костюм полностью из черного сукна, белая рубашка с воротником-стойкой, галстук в диагональную полоску, жилет с короткой цепочкой для часов, шляпа с твердыми полями и золотистые очки. Я был настолько поражен, что неосознанно преградил ему проход. Он угрожающе поднял зонт и холодно посмотрел мне в глаза: