Габриэль Маркес - Жить, чтобы рассказывать о жизни

— Идем, черт возьмиі — крикнул мне от входа Сапата Оливелья. — Сабала ждет тебя, и никто в этой стране не может позволить себе роскошь оставить его в дураках.

Начало было более трудным, чем можно было себе представить в кошмарном сне. Сабала принял меня, не зная, что делать, куря без остановки с беспокойством, усугубленным жарой. Он показал нам все. С одной стороны располагались дирекция и администрация, с другой — редакционная комната с тремя письменными столами, еще незанятыми в этот ранний час, и в глубине печатная машина, пережившая уличные беспорядки, и два уникальных линотипа.

Меня очень удивило, что Сабала читал три моих рассказа, и заметка Саламеи ему показалась правильной.

— А мне нет, — сказал я ему. — Рассказы мне не нравятся. Я их написал, движимый немного бессознательными порывами, и, прочитав их в печатном виде, я не знал, куда идти дальше.

Сабала втянул глубоко дым и сказал Сапате Оливелье:

— Это хороший признак.

Мануэль тут же воспользовался моментом и сказал, что я мог бы быть ему полезен в газете в мое свободное от университета время. Сабала сказал, что он подумал так же, когда Мануэль попросил у него назначить мне встречу. Доктору Лопесу Эскауриасе меня представили как возможного сотрудника, о котором ему рассказали прошлым вечером.

— Это было бы великолепно, — сказал главный редактор со своей вечной улыбкой кабальеро старой закалки.

Мы ни к чему не пришли, но маэстро Сабала попросил вернуться на следующий день, чтобы представить меня Эктору Рохасу Эрасо, поэту и художнику из лучших, и его блестящему колумнисту. Я не сказал ему, что он был моим преподавателем рисунка в колледже Святого Иосифа, из-за застенчивости, которая сейчас мне кажется необъяснимой. Выйдя оттуда, Мануэль прыгал от радости на площади де ла Адуана, напротив грандиозного фасада Сан Педро Клавера, и воскликнул с преждевременным ликованием:

— Ты видишь, зверюга! Дело сделано!

Я ответил ему сердечным объятием, чтобы не разочаровывать, но уходил я с серьезными сомнениями по поводу моего будущего. Тогда Мануэль спросил меня, как мне показался Сабала, и я ему ответил правду. Он мне показался ловцом душ. И это, возможно, было определяющей причиной, почему молодежные группы, которые питались его разумом и его осмотрительностью. Я заключил, без сомнения, с притворной оценкой преждевременного старика, что, пожалуй, подобное поведение и было тем, что ему мешало играть решающую роль в жизни страны.

Мануэль позвонил мне вечером, умирая со смеху от разговора, который у него произошел с Сабалой. Тот говорил обо мне с большим восторгом и повторил свою убежденность, что это будет важное приобретение для передовой страницы, и главный редактор думает так же. Но истинная причина его звонка была в том, чтобы рассказать мне, что единственное, о чем беспокоился маэстро Сабала, было то, что моя ненормальная робость может стать большим препятствием на моем жизненном пути.

И если в последний момент я решил вернуться в газету, то только потому, что на следующее утро один приятель по комнате открыл мне дверь душа и сунул под нос страницу издания «Эль Универсаль». Там была ужасная заметка о моем приезде в город, которая меня рекомендовала как писателя, до того как я им стал, и без пяти минут журналиста, хотя прошло меньше двадцати четырех часов, как я впервые переступил порог издания. Мануэль мне тут же позвонил по телефону, чтобы поздравить, я упрекнул газету, не скрывая ярости от такой бесцеремонности, как могли написать нечто настолько безответственное, не поговорив предварительно со мной. Тем не менее что-то поменялось во мне, и, пожалуй, навсегда, когда я узнал, что заметку написал собственной рукой маэстро Сабала. Поэтому я натянул брюки и вернулся в редакцию, чтобы поблагодарить его. Но он едва обратил на это внимание. Представил меня Эктору Рохасу Эрасо, одетому в военные брюки и рубашку с амазонскими цветами, неуемными словами, которые он выстреливал громовым голосом, не сдаваясь в разговоре, пока не поймает свою добычу.

Он, разумеется, не признал меня как одного из своих учеников из колледжа Святого Иосифа в Барранкилье.

Маэстро Сабала — как его все звали — вывел нас на свою орбиту воспоминаний о двух или трех общих друзьях и других, которых я должен был знать. Затем он оставил нас одних и вернулся к ожесточенной борьбе своего яростного карандаша с неотложными бумагами, как будто он никогда не имел с нами ничего общего. Эктор продолжал говорить со мной под гул, напоминающий шум мелкого дождя, линотипов — как будто он также не имел ничего общего с Сабала. Он был неуемный рассказчик с ослепительным словесным пониманием, искатель приключений воображения, который придумывал невероятные миры и сам начинал в них верить. Мы беседовали в течение нескольких часов о разных друзьях, живых и мертвых, о книгах, которые никогда не должны были быть написаны, о женщинах, которые нас забыли и не могли забыть, об идиллических пляжах Карибского побережья в Толу, где он родился, и прозорливых колдунах и библейских несчастьях Аракатаки. Обо всем, что было и должно было случиться, без капли во рту, едва переводя дыхание и куря слишком много из-за страха, что нам не хватит жизни для всего, о чем нам еще осталось поговорить.

В десять часов вечера, когда закрыли издание, маэстро Сабала надел пиджак, завязал галстук и балетным шагом, в котором уже осталось мало от юности, пригласил нас поесть. В «Ла Куепу», как нетрудно было предсказать, где нас ждал сюрприз в виде того, что Хосе Долорес и некоторые из его поздних посетителей признали меня как старого клиента. Удивление выросло, когда пришел один из полицейских, сопровождавших меня во время моего первого посещения, и бросил мне двусмысленную шутку о моей неприятной ночи в казарме, и изъял у меня пачку сигарет, едва начатую. Эктор, в свою очередь, устроил пикировку с Хосе Долоресом, от которой посетители смеялись до упаду, а маэстро Сабала удовлетворенно молчал. Я осмелился вставить одну грубую реплику, которая мне пригодилась по крайней мере, чтобы быть признанным в качестве одного из немногочисленных клиентов, которых Хосе Долорес выделял, чтобы обслуживать их в кредит до четырех раз в месяц.

После еды Эктор и я продолжили дневной разговор на бульваре де лос Мартирес, напротив бухты, забитой республиканскими отбросами с общественного рынка. Это была великолепная ночь в центре мира, и первые шхуны из Кура-сао украдкой поднимали якоря и выходили в открытое море. В это раннее утро Эктор дал мне первые знания подземной истории Картахены, утаенной ее защитниками, которая больше казалась правдой, чем снисходительные домыслы академиков. Он растолковал мне жизнь десяти мучеников, чьи мраморные бюсты стояли по обе стороны вдоль сквера в память об их героизме. Народная версия — мне показалась его собственной, — когда их поставили на их подлинные места, скульпторы не высекли имена и даты ни на бюстах, ни на пьедесталах. Таким образом, когда их демонтировали, чтобы привести в порядок к их столетию, не знали, кому соответствовали имена и даты, и были вынуждены поставить их на пьедесталы любым образом, потому что никто не знал, кто был кем. Рассказ распространялся как забавный случай на протяжении многих лет, но я подумал, что, наоборот, он был актом исторической справедливости, почитающей память безымянных героев не столько из-за их героических жизней, сколько из-за общей судьбы.