Admin - Торжество возвышенного

— В твоем доме всегда чисто прибрано. Ты отлично готовишь. У тебя есть способности. Не стоило…

Она не дала мне договорить:

— Мой отец умер, а мать вышла замуж за пристава. От нее я видела безразличие, а от него — настолько плохое обращение, что мне пришлось спасаться!

Она больше ничего не рассказала, да я и не просил. Невольно я домыслил, что же могло произойти, если она пошла актрисой второго плана к аль-Хиляли.

Невольно я вспомнил и о матери, о ее работе в том же театре, полученную также милостью Сархана аль-Хиляли. Я замыслил войну без всякого снисхождения против всех форм рабства, от которых страдает человечество. Но ограничиться ли только территорией театра? Подойдет ли идея старого дома, который пал настолько низко, что стал притоном?

Тахия божьей милостью оставалась нежной и ласковой. Подобных отношений между моими матерью и отцом не было даже в период моего счастливого детства. Тахия — сущий ангел. И то, что она, приняв решение, смогла избавиться от вредных привычек, запятнавших ее в черные времена, — тому доказательство. Она искренне меня любит. И это выражается в ее желании родить ребенка. Я не приветствовал это. Средства наши были ограничены, к тому же, я боялся за судьбу своего творчества, самого ценного, что, как мне тогда казалось, было у меня в жизни, ценнее, чем наша любовь. Вместе с тем я не хотел противиться ее заветному желанию и не позволял своему эгоизму одержать верх над нравственным чувством. Вокруг все дорожало несоразмерно нашим скудным возможностям и нашим потребностям. Мы начали искать какой-нибудь выход, чтобы не впасть в нищету. Наконец исполнилось ее желание забеременеть, и новая забота схватила меня за горло. Я должен был быть готов одновременно и к близкому, и к далекому будущему. Вскоре я убедился, что без дополнительного заработка не прожить, если его вообще возможно найти.

Я научился печатать на машинке, узнав, что европейским и американским писателям она заменяет ручку. Когда однажды по дороге в театр я проходил мимо типографии «Фейсал», я предложил свои услуги ее владельцу, который тут же принял меня после проведенного им лично испытания. Я получил работу с восьми утра до двух, жалованье начислялось сдельно. Тахия встретила новость с противоречивыми чувствами. Она сказала:

— Ты ложишься спать в два ночи, чтобы встать не позднее семи, вместо десяти, с восьми до двух работаешь, возвращаешься в три, спишь максимум пару часов, с четырех до шести. Без перерыва, не остается времени на чтение или творчество.

Я ответил:

— Что же делать?

— У тебя отец — богач.

Я презрительно возразил:

— Не приму ни одной его грязной копейки.

Я не собирался спорить дальше. Она хорошая женщина, но что касается быта, слишком прагматична. В глубине души она хотела, чтобы я брал у своего отца деньги вместо того, чтобы полностью отдаваться работе, отнимающей время для творчества и отдыха. Чтобы закончить пьесу, пришлось на два дня отпроситься со службы в «Фейсале». Я принес текст Сархану аль-Хиляли. Он посмотрел на меня с улыбкой и спросил:

— Все упорствуешь?

В ожидании ответа я мечтал о будущем. Да, в творчестве заключалась единственная надежда для моей страстной мечты и моего реального существования. Я приступил к написанию пьесы до того, как меня осенило идеей рассказа о доме и притоне. И завершил пьесу до того, как эта идея оформилась. Я был доволен ее образцовой моралью, тем не менее, Сархан аль-Хиляли вернул мне ее со словами:

— У тебя еще долгий путь впереди…

Я нетерпеливо спросил:

— Чего мне не хватает?

— Это просто история, в ней нет драматизма!

Перед такой мукой меркнут все другие переживания. Даже страдание, причиняемое мыслями о старом доме. Творческий крах — конец всей жизни. Таким уж я создан. Творчество для меня не просто работа, это попытка найти себе применение, о котором мечтает беспомощный идеалист. Что я сделал для того, чтобы истребить зло вокруг? Что впереди, если я оказался неспособным что-либо осуществить на единственно данном мне поприще — театре?! Проходят дни, а я все работаю без искры. Темы любви практически не касаюсь. Я оторван от духовного существования — от чтения, от писательства. Из жизни ушла радость, остались только язвы на поверхности земли, сточные воды и кошмарный транспорт.

В редкие минуты отдыха рядом с Тахией жизнь кажется мне родником, иссякшим от цинизма и черствости. Мы обмениваемся нежными словами в печальной атмосфере, смягченной нашими мечтами. Пульсирующее в ее чреве шевеление играет на струнах воображаемого мной будущего успеха. Я мечтаю об успехе, но мои мечты то и дело распаляются зверской злобой. Я мечтаю, чтобы пламя поглотило старый дом и всех распутников в нем. Так материализуется моя ненависть к позору и злу. Но она не проходит без стыда и самокопания. В моем сердце нет ни капли любви к отцу, но сердце нет-нет, да порывается простить мать. От этого мне больно. Тахия говорит мне:

— Подпольный игорный клуб — преступление в глазах закона, но сегодняшние цены — не меньшее злодейство.

Я спрашиваю ее:

— Ты сможешь спокойно смотреть, если в твоем доме будет творится такое?

— Боже упаси! Я хочу сказать, что люди в отчаянном положении ведут себя как утопающие, ничем не гнушаются ради своего спасения…

Себе я признался, что тоже буду вести себя как тот утопающий. И если не совершу преступления в глазах закона, то всю жизнь потрачу на бессмысленную работу ради куска хлеба. И зеленый росток моей жизни засохнет, а разве это не зло?

Дни идут, а страдания только усиливаются. Скрытые замыслы с дьявольской одержимостью лезут на бумагу. Я сажусь за печатную машинку и смертельно тоскую по свободе… по потерянному человечеству… по несуществующему искусству… Как пленнику сбросить свои оковы? Я мечтаю о благословенном мире без греха, без рабства, без социальных условностей. Мире, который живет идеями, созиданием, творчеством. Мире, который наслаждается святым одиночеством, без отца, без матери, без жены, без потомства. Земля, по которой человек шагает легко, занятый только своим искусством… Ох, что за мечты? Какой дьявол сидит в сердце человека, посвятившего себя добродетели? Раскаяние изображается в образе плачущего ангела. Пусть Господь хранит мою жену, пусть он примет покаяние моих родителей. Она обращается ко мне:

— О чем ты думаешь? Ты меня совсем не слушаешь.

Я с нежностью беру ее ладонь и отвечаю:

— Я думаю о том, что будет, и как нам это пережить.

Я частенько сидел за стойкой дяди Ахмеда Бургуля. И однажды прочитал на его лице нечто мрачное, говорившее о недобром:

— Все в порядке, дядя Ахмед?

— Ты что, еще не знаешь?