Элиф Шафак - Сорок правил любви

— Я сделаю кое-что получше, — предложил я. — Прочитаю, что смогу, по твоей ладони.

Я повернулся и пошел прямо на трактирщика, неотрывно глядя в его сверкающие глаза.

Не доверяя мне, он инстинктивно отшатнулся. Но все же, когда я схватил его за правую руку и развернул ее ладонью вверх, он не оттолкнул меня. Я изучил линии ладони — глубокие, неровные, говорившие о неправедной жизни. Понемногу я стал различать цвета его ауры, ржаво-коричневый и светло-светло-голубой, почти серый. Его духовная энергия была истощена и истончилась, словно у него больше не хватало сил защищаться от внешнего мира. Внутри этот человек был не более живым, чем засохшее растение.

Растеряв духовную энергию, он удвоил физическую, которой пользовался с излишней расточительностью.

У меня быстрее забилось сердце, потому что удалось кое-что разглядеть. Все яснее и яснее проявлялась картинка.

Молодая женщина с каштановыми волосами и голыми ногами, покрытыми черной татуировкой, укрывала плечи красной расшитой шалью.

— Ты потерял любимую, — сказал я и взял его левую руку.

Ее груди полны молока, а живот до того большой, как будто еще немного — и разорвется пополам. Она была в горящей лачуге. Всюду воины на конях с посеребренными седлами. В воздухе стоит тяжелый запах горящей человеческой плоти. У всадников плоские широкие носы, короткие и толстые шеи, а сердца у них тверже камня. Могучая армия Чингисхана.

— Ты потерял двоих любимых людей, — исправил я свою ошибку. — Твоя жена была тяжела твоим первенцем.

Трактирщик свел брови на переносице, не отрывая взгляда от своих кожаных сапог, потом крепко сжал губы, и его лицо стало непроницаемым. За одно мгновение он как будто постарел на много лет.

— Я знаю, что не может быть тебе утешения, но полагаю, кое-что ты должен знать, — произнес я. — Ее убили не огонь и не дым. Доска упала с потолка и ударила ее по голове. Она умерла мгновенно, не почувствовав боли. Ты всегда считал, что она очень мучилась, а на самом деле ничего такого не было.

Трактирщик наклонился, будто придавленный невидимым грузом.

— Как ты узнал? — проскрипел он.

Я не стал ему отвечать.

— Ты винил себя за то, что не похоронил ее как полагается. Ты все еще видишь в снах, как она ползет из ямы, в которой похоронена. Твое сознание играет с тобой. На самом деле с твоей женой и сыном все в порядке, пятнышками света они путешествуют в бесконечности. — Потом я добавил, отчетливо произнося каждое слово: — Ты можешь опять стать овцой, потому что такова твоя душа.

Выслушав меня, трактирщик выдернул руку, как будто обжегся о сковородку.

— Дервиш, ты не нравишься мне. Сегодня оставайся, а завтра утром чтоб духу твоего тут не было. Не хочу видеть твое лицо в своем доме.

Вот так всегда. Стоит сказать правду, и тебя начинают ненавидеть. Чем больше говоришь о любви, тем сильнее тебя ненавидят.

18 мая 2008 года, Нортгемптон

Чувствуя себя выжатой как лимон после ссоры с Дэвидом и Дженет, Элла на некоторое время отложила в сторону «Сладостное богохульство». У нее было ощущение, что приоткрылась крышка бурлящего котла и вместе с паром на волю вырвались конфликты и обиды. К несчастью, крышку сдвинула она сама, позвонив Скотту и попросив его оставить ее дочь.

Позднее Элла горько пожалеет о том, что наговорила по телефону. Но тем майским днем она была настолько уверена в том, что поступает правильно, что ни на секунду не могла даже представить себе, какие последствия может иметь ее вмешательство.

— Здравствуй, Скотт. Это Элла, мама Дженет. — Она постаралась говорить весело, словно каждый день звонила приятелю своей дочери. — У тебя есть свободная минутка?

— Миссис Рубинштейн, что я могу для вас сделать? — удивленно, но учтиво промямлил Скотт.

Не менее учтивым тоном Элла сказала, что ничего не имеет против него лично, но он слишком молод и слишком мало повидал в жизни, чтобы жениться; что пройдет немного времени, и он поймет, даже поблагодарит ее за своевременное предостережение. Потом она еще раз попросила его забыть о браке и никому не рассказывать об этом разговоре.

Воцарилась тишина.

— Миссис Рубинштейн, я полагаю, вы понимаете, — произнес Скотт, в конце концов вновь обретя голос, — что мы с Дженет любим друг друга.

Опять он про любовь! Неужели люди настолько наивны, что думают, будто любовь все покрывает?

Ничего этого Элла не сказала.

— Я понимаю твои чувства, — произнесла она. — Поверь мне, понимаю. Но ты еще молод, а жизнь очень длинная. Кто знает, может быть, завтра ты влюбишься в другую девушку?

— Миссис Рубинштейн, не хочу быть грубым, но не считаете ли вы, что это относится ко всем людям, включая вас? Кто знает? Может быть, завтра вы влюбитесь в другого мужчину.

Элла хмыкнула, и у нее это получилось громче, чем ей хотелось бы.

— Я взрослая замужняя женщина. Я давно сделала свой выбор. И мой муж тоже. Об этом-то я и говорю. Брак — серьезное дело, и решение нужно принимать с большой осторожностью.

— Вы хотите сказать, что я не должен жениться на вашей дочери, которую люблю, так как могу когда-нибудь влюбиться в другую девушку? — спросил Скотт.

Беседа ни к чему не привела, оба были расстроены и разочарованы. Когда наконец они закончили разговор, Элла отправилась в кухню и стала делать то, что делала обычно, когда ощущала внутренний разлад. Она принялась за готовку.

Спустя полчаса Элле позвонил муж:

— Не могу поверить, что ты звонила Скотту и сказала ему, чтобы он не женился на нашей дочери. Скажи, что ты ничего такого не делала.

Элла тяжело вздохнула:

— Ну до чего же быстро распространяются слухи! Дорогой, позволь мне объяснить.

Однако Дэвид не стал ее слушать.

— Нечего объяснять. Ты поступила неправильно. Скотт все рассказал Дженет, и она ужасно расстроена. Несколько дней она поживет у друзей. Сейчас она не хочет тебя видеть. — Дэвид немного помолчал. — И я не могу винить ее за это.

Вечером не только Дженет не пришла к ужину. Дэвид послал Элле сообщение, что у него возникло срочное дело. Что за срочное дело, он не объяснил.

Такое поведение было не в его стиле. Он мог флиртовать с другими женщинами, мог спать с ними, но вечером всегда возвращался и ужинал дома. Каким бы глубоким ни был конфликт, Элла всегда готовила ужин, и Дэвид всегда, с радостью и благодарностью, съедал все, что бы она ни положила в его тарелку. Он никогда не забывал сказать спасибо — искреннее спасибо, — которое Элла воспринимала как завуалированное извинение за супружескую неверность. И она прощала его. Всегда прощала.

В первый раз муж повел себя с такой откровенной бесцеремонностью, но Элла ругала за это себя. Как всегда, будто «вина» было вторым именем Эллы Рубинштейн.