Захар Прилепин - Чёрная обезьяна

— Это моя мать, — говорил он. — Белая женщина Анжелина.

Мы соглашались:

— Да, мать! Но она же черная.

— Она белая, — сердился Президент.

— Почему белая, — смеялись мы, — если она черная, — и тыкали ему в черную грудь с изображением Анжелины.

Когда, как обычно на двух машинах, приехал майор, он сразу начал кричать:

— Надо вернуть его! Вы всё сделали не так!

— Что мы сделали не так? — спросил Господу Видней. — Ты просил привезти „голубую каску“ — вот он сидит в подвале и пытается открыть консервы руками. А вот его голубая каска, — и Господу Видней бросил каску на землю.

— Я не просил никого привозить! — закричал майор и ударил каску ногой.

Похоже, у него были неприятности.

— Господу видней, — ответил наш командир, шрам на его лице стал совсем некрасивым.

Человек в красивой форме уехал, и тогда Господу Видней научил нас, что такое браун-браун. Это смесь кокаина с порохом.

Я взорвался, а потом расцвел, как тысяча тех цветов, которые умеют ловить мух своими лепестками.

Мы вывели „голубую каску“ за базу, вырыли яму и, опустив его вниз головой, закопали, оставив торчать ноги по колено.

Господу Видней снял с одной из ног „голубой каски“ тяжелый ботинок, затем влажный черный носок и пощекотал ногу. Нога дрожала так, как будто закопанному было щекотно.

Он смешно и долго шевелил ногами. Мы так и не устали смеяться, пока он шевелил.

Господу Видней присел рядом и спросил:

— Ну что там видно? Расскажи, это правда, что деревья шевелят корнями, будто хвостами?

Потом он сказал:

— Не отвечает. Значит, и под землей Господу видней, — и вылил на застывшую ногу „голубой каски“ остатки мартини.

Мы вернулись на базу, чтобы лечь спать, но майор тоже вдруг вернулся на базу, и я подумал, что сейчас снова будет смешно.

— Где он? — быстро говорил майор, скаля плохие зубы. — Давайте его сюда! Я отвезу его сам! Ты нарушил приказ, Господу Видней. Тебя надо повесить! Где он?

— Я посадил его в землю и полил, — засмеялся Господу Видней. — Скоро там вырастет целый взвод „голубых касок“. Но всякий земледелец должен иметь терпение.

Майор выхватил свой короткий автомат и наставил Господу Видней в лоб.

Сопровождавшие майора семь огромных солдат передернули затворы и стали кричать недоросткам:

— Лежать! На землю!

Закатанный рукав моей третьей цветной рубашки раскатался — в рукаве я держал пистолет, из которого выстрелил в майора.

Началась стрельба, и было убито девять недоростков и семь больших солдат.

— Майор продался зверькам, — объявил Господу Видней оставшимся в живых. — Теперь мы должны уничтожить всех предателей.

Мертвых солдат мы умыли и усадили возле окон машин, а сами уселись меж ними — сколько сумело забраться в салон; остальные набились в багажник. Майор был как живой, только часто падал головой на стекло. Мы вбили железный прут в сиденье и загнали его за шиворот, а голову привязали к пруту тонкой веревкой, которую пропустили майору через рот: получилось, что он улыбается.

Господу Видней умел водить машину, и еще один недоросток умел, но хуже.

В нашей машине оказался огромный пулемет, четыре ящика с гранатами, четыре цинка с патронами. Пол и двери были уложены кевларовыми плитами, на спинках сидений висели тяжелые бронежилеты.

К военным складам, где стояли основные подразделения повстанцев, мы доехали, включив громкую музыку и пожирая таблетки горстями. Это было смешно.

На въезде мы посигналили, и нам открыли шлагбаум. Чтобы не возвращаться к воротам еще раз, мы сразу начали стрелять в охрану.

У ворот заглохла вторая машина, которую вел недоросток, плохо умевший водить, и оттуда выскочили наши бойцы, стреляя во все стороны.

Мы ворвались на базу и, не выключая музыку, начали кружить меж поставленных тут повстанцами хибар, стреляя из пулемета и бросая во все стороны гранаты.

Какое-то время повстанцы ничего не понимали: многим, видевшим джип, не приходило в голову стрелять в машину, где во весь рот улыбался их майор.

Повстанцы огромными фонарями на двух вышках какое-то время гонялись за нашей машиной, освещая ее, чтоб в нее было удобнее попасть. Но недоростки из второй машины быстро забрались на вышки, убили всех и начали расстреливать из установленных там пулеметов еще живых повстанцев.

Потом завелась вторая машина и въехала на базу, чтобы танцевать и кружить вместе с нами.

Когда наша машина встала, все ее колеса были пробиты, а салон был полон взрослых и юных мертвых, смешавшихся в один ад.

Ночью мы подожгли груду автомобильных покрышек, чтоб стало светлей. При свете огня и огромных фонарей мы добили больших раненых, закрыли ворота и остались жить на базе.

Когда солнце взошло, по рации в главном здании спросили, где майор и его солдаты.

В ответ Господу Видней произнес свое имя».

Звонок припадочно метался по пустой квартире, но никто не открывал. Четыре ножки не семенили то вразбивку, то хором, чтоб через десять секунд из-за двери раздались два голоса, интересующихся кто там. Я там, открывайте.

Еще раз надавил на звонок, он снова послушно метнулся, рикошетом задел чайник, нырнул ему в горлышко, затих.

«…когда буду чайник кипятить — он не вытерпит жары, с визгом вылетит», — догадался я, доставая ключи.

Руки тряслись.

Где мои дети. Сегодня выходной. Сегодня утром я их накормил и оставил дома. Они смотрели в окно, как я ушел. Руками не взмахивали, просто смотрели. Где мои дети.

Что означают все эти ключи у меня на связке. Откуда у меня взялось столько ключей. Что я ими открываю. Когда я в последний раз пользовался всеми остальными ключами.

Почему они у меня всё время лежат в кармане. Какой из них открывает эту дверь.

Я раскупоривал замок, ключ упирался и выворачивал пальцы.

Толкнул дверь и стоял на пороге в темной прихожей, прислушивался.

Звонок сидел в чайнике, сжав зубы. Батарея еле слышно полоскала горло. За раскрытым окном детской проехал по мягкому асфальту раскаленный троллейбус. Больше ничего.

Я вошел в ботинках. Комната взрослых с моей незаправленной кроватью, овсяное печенье на полу. Туалет, надо бумагу повесить. Ванная, надо свою зубную щетку поменять. И две маленькие поменять, обмахрявились все. И еще одна лишняя, выкинуть.

Еще раз в комнату взрослых вернулся, заглянул под диван. Опять туалет. Бумаги надо… Ванная. Щетки, точно.

Д… Черт. Д-д… Сейчас. Д-детская, да!

Входим.

Действительно, открыто окно. Выглянул, посмотрел вниз, на травку. Закрыл окно, обошел все разложенные на полу игрушки; задев любую из них, можно обрушить всё на свете — оно и держится только на нелепой фигурке, собранной из этого мелкого сине-желто-красного детского конструктора.