Ирина Муравьева - Барышня

Смазливый юноша с пшеничного цвета кудрявыми волосами, слегка подрумяненный, с глазами навыкате, наряженный так, как будто он только что позировал для портрета Ивана-царевича, а именно в синей рубахе, смазных сапогах бутылями, с крестом во всю грудь, как раз собирался читать. Он чинно стоял рядом со стулом, как стоят дети, которых гости просят спеть песенку, опустив свои небольшие, очень нежные и белые, как молоко, руки, и, кажется, ждал, пока зала затихнет.

– А ну, господа хорошие! – раздался чей-то мягкий и вкрадчивый тенорок. – А ну, мои милые да разлюбезные, не томите парнишку! У него песня из груди рвется! Внимания вашего просим!

Дина оглянулась. На отлакированной временем широкой дубовой лавке под образами сидел бородатый, с длинными, как у моржа, усами и хитрым бегающим взглядом мужик, еще молодой, но, видимо, всеми силами стремящийся к солидности. На мужике была набойчатая ярко-розовая рубаха, поверх рубахи – суконная чуйка, волосы острижены в скобку, а губы, большие, мясистые, блестели, как будто их смазали маслом.

– А вот они оба! – взволнованно зашептал на ухо Дине гимназист Минор. – Вот это, кудрявый, Сергунька Есенин, а этот, постарше, дружок его – Клюев…

– Сергунька? – надменно повторила Дина. – И что за Сергунька такая?

– Он гений! – пылко воскликнул Минор. – Сейчас вы услышите!

– Ах, господи, все у вас гении! – пробормотала она, закусив губу, и отвернулась.

Сергунька Есенин затуманил голубые свои глаза, лицо его побледнело под румянами, и голосом, несколько даже слащавым, он начал читать, глядя прямо на Дину:

– Ну, что? – сиплым от волнения голосом спросил Минор. – Сказал же я: гений!

– Вы – гений? – издевательски удивилась Дина Зандер.

Минор опустил глаза:

– При чем же тут я? Он, Есенин! Вот кто уж действительно гений!

– У вас, наверное, уши заложило, – вздохнула Дина. – Что это за стихи такие? Набор просто слов. То тучи, то золотые лампадки, то саван какой-то… Зачем ему саван?

– Какой еще саван?

– Какой? Вот и я удивляюсь. И что это у него за глаголы, откуда он взял их? «Загыгыкали», «замымыкали»!

– Жидам да интеллигентам наши народные русские глаголы навряд ли изволят понравиться!

Гимназист Мясоедов с красной родинкой над бровью неожиданно появился откуда-то сбоку и теперь смотрел на Дину с ненавистью, словно и не замечал ее красоты. Она отступила невольно.

– Не нравится, да? – брызнув слюной, продолжал Мясоедов. – Не очень-то пыжьтесь! Привыкнете – сразу понравится!

Толстое лицо его налилось кровью.

– Это вы мне? – спокойно спросила Дина.

– Кому же еще? Здесь вы да вот Ванька – одни из евреев!

У Минора задрожал подбородок:

– Ведь я объяснил же…

– Засунь батьке в жопу свое объяснение! – вкусно захохотал Мясоедов. – Я что, твою рожу не вижу?

– Как вы смеете? – У Дины раздулись ноздри. – Сейчас же извинитесь перед ним!

– Потише, потише, – пробормотал Мясоедов, заметив, что на них оглядываются. – Стихи пришли слушать? И слушайте!

– Черная, потом пропахшая выть! – звенел Есенин. – Как мне тебя не ласкать, не любить?

Дина Зандер оглядела собравшихся. На всех без исключения лицах был один и тот же бессмысленный восторг. Она вдруг вспомнила, как вчера, на уроке, Александр Данилыч Алферов, волнуясь и пришептывая, глуховато читал Пушкина:

Есенин перевел дыхание, голос его стал тоньше, совсем, как у птицы.

«Почему обязательно – «русская»? – трезво подумала Дина. – Боль не может быть ни русской, ни китайской. Она же ведь: боль».

– Пойдем, землячок, пойдем от сраму! – засуетился Клюев и под руку, как родного, подхватил злого, огненно-красного Мясоедова. – У нас свои дела, у евреев свои. Мне твоя мамаша покойная говорила: «Глаз, Коля, не спущай с моего Жоржика. Он – парень бедовый!» Пойдем, милый голубь…

Клюев и упрямо набычившийся Мясоедов прошли в ту комнату, где были баранки, и Дина увидела, как Клюев наливает себе чай в большую белую чашку, а потом, вытащив из кармана чуйки бутылку, быстро подливает из нее.

– Минор! – сказала она, обращаясь к потному от унижения Минору. – Пойдемте отсюда. Ведь нас оскорбили.

– Но он в вас влюблен, – угрюмо ответил Минор. – Это он оттого, что вы на него внимания никакого не обращаете. Он такое про вас говорит…

И тут же осекся.

– Что он про меня говорит? – широко раскрывая глаза, спросила Дина.

– У них общество составилось, – забормотал Минор, – они утверждают, что женщина, то есть девушка, должна… ну… лишиться… этой… ну, как?.. девственности как можно раньше, ну, лет, скажем, в десять-двенадцать, как это в Китае и, кажется, в Индии…

Дина Зандер прижала ладони к запылавшим щекам, из глаз ее брызнули слезы.

– Гадость какая! Боже мой!

– Они ни секундочки в Бога не верят, – торопливо добавил Минор. – Я однажды спросил: «Откуда тогда всё вот это на свете? Ну, люди, животные…» Они разозлились, пускать меня больше к себе не хотели. «Еще раз придешь, – говорят, – шкуру спустим! Ты нам только портишь!» Ну, я извинился.

– Зачем они вам?

– Ну, как же – зачем? Они очень сильные. Вот я вам по правде скажу: я часто пугаюсь. Папаша придет домой выпимши, наорет на маму, а я, вот еще маленьким совсем был, от ужаса в шкаф забивался, ей-богу! А Мясоедов мне рассказал, как он собственному отцу по физиономии вдарил и – ничего! Еще пригрозил. Так и сказал: «Приду ночью и пырну ножиком». И к женщинам тоже…

Он испуганно посмотрел на Дину и замолчал.

– Что к женщинам? – глядя в пол, спросила она.

– Они и к женщинам такие… тоже бесстрашные… У них главное, чтобы никакого стыда ни перед кем не было.

– Скоты они… – прошептала Дина. – Скоты, негодяи…

– Сначала я тоже так думал… – вздохнул Минор, но не успел закончить начатой фразы.

– Сейчас, мои милые, хорошие, кабыть вы уже поскучнели, мы вас веселить начинаем! По-нашему, по-простому, по-крестьянскому! Что с нас, с голяков, много спрашивать? – дурковато воскликнул Клюев. – Давай-ка, Серега, частушечку, братец!

Золотоволосый «братец» во всю ширину развернул гармошку, белыми нежными пальцами пробежал по клавиатуре.