Татьяна Дагович - Ячейка 402

Машина по-утиному откликнулась, открылась. Он сел на чёрное сиденье, с удовольствием ощущая сухой воздух. Снял куртку, остался в клетчатой футболке. Немного помедлил, прежде чем завести двигатель. Вспомнил, как перед отъездом Люба сказала: «Возвращайся быстрее». Возвращаться на самом деле нужно быстрее, чтобы не упустить из-под контроля ситуацию на месте. Завёл мотор. Едва тронулся, понял, что багажник не пуст. Другого он не ожидал. Хотя случалось.

Долгий тоннель, как в описаниях клинической смерти. Направление А10. Мокрая дорога. По поведению машины – килограммов сорок в багажнике. Включил радио, но чужеродный лепет не прогонял мерзких мыслей о детстве.

…Первые его воспоминания были достаточно поздними. Кто знает, может, не так уж ошибались воспитатели, приписывавшие ему отставание в развитии. Примерно шестилетним он помнил себя в большой холодной спальне интерната. Кем были его родители и почему оставили его, Шарван не знал. Не интересовался. Слыхал, что «Шарван» – то ли грузинское, то ли армянское имя, тоже не интересовался. Люба, сама на четверть грузинка, кажется, угадывала в его голубых радужках и тёмно-русых волосах что-то такое. Не наше. В интернате это угадывали безошибочно. Но он не обижался на кличку Жопарван, находя её начисто лишённой изобретательности и юмора.

Имя Георгий нравилось ему не больше, но больше нравилось той женщине. Её, кстати, он помнил не очень хорошо. Совсем не хорошо. Ему было почти тринадцать, когда его усыновили. Этой женщине около сорока. Она очень хотела ребёнка, но боялась, что малыша не успеет вырастить. (Как в воду глядела.) Выбор, её и воспитателей, пал на Шарвана. Он был спокойный, более или менее здоровый, алкогольных и сексуальных опытов имел меньше, чем сверстники.

Женщина просила называть её мамой – он называл. Его всегда удивляло, какое важное значение придают люди словам. Имени в том числе: мачеха записала его Георгием и перевела на свою фамилию – Бжегский.

Мачеха старалась помогать Шарвану с домашними заданиями. Он справлялся сам, но делал вид, что её присутствие необходимо. Она показала его лучшему окулисту в городе и удостоверилась, что слабая успеваемость – следствие не тупости, а плохого зрения. С тех пор он носил очки и навёрстывал упущенное. Ходила с ним в кино, на фильмы, по её мнению, соответствующие интересам подростка. Водила в кафе. Вместе они съездили в Вильнюс и в Познань. Готовила завтраки, обеды из трёх блюд, ужины. Она любила его пылко, свое несбывшееся дитя.

Женщина была замужем. Муж её редко появлялся в их двухкомнатной квартире. Он относился к мальчику с ленивой симпатией, называл Шарваном.

Финансово женщина была обеспечена, и в этом обстоятельстве Шарван сразу нашёл перемену к лучшему. Но её ценности – дом, уют, душевное тепло – он перерос к тому времени, хотя и притворялся, будто ценит их, чтобы доставить ей удовольствие. В новом классе приживался тяжело.

Через три года после усыновления, ему как раз исполнилось шестнадцать, у мачехи нашли опухоль яичников. Она лежала в гинекологическом отделении. После операции худела и чернела. Он каждый день готовил протёртый суп и шёл к ней. Проходил между открытыми палатами, где лежали девушки, женщины, старухи, больше не стесняющиеся своих больных органов. К тошнотворному запаху гноя и лекарств он привык. В палате у женщины стоял телевизор, но её это мало радовало. Она говорила только о Шарване, о его будущем.

Шарван знал, что всегда, когда его самого нет в палате, там муж женщины. Днями и ночами. Но встречались они только на выходе. В одну такую встречу Шарван уловил во взгляде отчима ненависть – и испугался. После смерти женщины этот человек станет его опекуном. Мачеху он помнил только так: мягкий запах духов, завязанные в узел волосы и выпадающие пряди.

Потом жил один. Отчим появлялся в квартире не чаще, чем раньше. Приносил деньги – больше, чем Шарвану было нужно. У него не было ни девушки, ни близких друзей. Не было на кого тратить. С бытом справлялся. Окончил школу. Отчим не требовал называть его папой, да, в сущности, и отчимом не был – просто жизненным помощником. Шарван называл его по имени-отчеству – как и сейчас. Организовал Шарвану образование, потом взял на работу – с тех пор они стали говорить чаще, в том числе и о вещах отвлечённых, и стали лучше понимать друг друга. Общаться на равных, конечно, не могли, но дистанция, которую подразумевают отношения шеф – подчинённый, для обоих была комфортнее, чем близость вынужденного родства. И наконец пришло счастье: нашлись рядом люди, нашлась Любовь.

…На границе с Германией Шарван сбросил скорость. Проехал. С усмешкой подумал, что бы произошло, если бы кому-нибудь пришло в голову проверить его машину. Нет, ничего бы не случилось – запас спокойствия и упрямства у него достаточный. «Дворники» сметали водяные крапинки с лобового стекла. Удвоение гласных исчезло с дорожных указателей. Темнело. Он рассчитывал быть в Берлине к четырём-пяти утра.

Автострады больше не были освещены – Шарвану так казалось удобнее. Он хорошо ориентировался в темноте. Поначалу дорога была почти пустой, но постепенно заполнялась фурами, нарядными, как ёлочные игрушки. На большинстве из них были эмблемы знакомых торговых сетей или предприятий.

Первую остановку сделал через триста километров от Амстердама. Сходил в кусты. Нашёл предусмотрительно оставленные для него в машине булочки и термос с кофе. Ему не советовали заезжать в придорожные кафе.

Шарван с детства не пробовал курить, но ему хотелось постоять на воздухе, будто он курит. Опершись на влажно-пыльный капот, пил кофе и смотрел на дорогу, передёргивая плечами от прохлады. Отсюда, из пазухи съезда, автострада виделась по-другому. То, что за рулём было неторопливым общим движением, отсюда смотрелось гоном ярких светящихся частиц. Он едва успевал зафиксировать их взглядом. По другую сторону дороги цепочкой засвечивались и гасли красные огни ветрогенераторов. Допив кофе, поставил термос в «Фольксваген». Но передумал садиться. Обошёл машину, стал у багажника. Никого, кроме него, здесь не было. Он принципиально не должен был этого делать. Как и задумываться о грузе. Осторожно открыл багажник, поднял серебристую материю и мягкую прослойку.

Под ними, на тонком матрасе лежало тело, одетое в серебристую рубаху-кимоно. Если бы полиции или пограничным службам пришло в голову проверить машину, они бы приняли тело за труп и пришлось бы выбираться из проблемной ситуации. В крайнем случае выдав тело за настоящий труп.

Без его вмешательства полиции не удалось бы установить причины смерти. Потому что смерти не было. Тело пребывало в совершенном состоянии. Оно не было трупом. Оно никогда не было живым. Просто человеческое тело. Шарван догадывался: оно само по себе, не выросшее, никем не созданное. Догадывался: его не должно быть здесь. Но оно было нужно – так говорили Шарвану. Догадки исчезали в сознании, заглушённые другими, насущными мыслями.