Татьяна Дагович - Ячейка 402

– Что?

– Ты спишь?

– Спала.

– Я хочу к тебе.

– Ложись.

Послушался. Лёг не рядом – она распласталась на всю кровать, а сверху. Анна закинула руку за его спину, и они невероятно быстро нашли друг друга под одеялом и снова задвигались, как плывёт рыба или как маятник, но уже не так жадно. Он не закрывал глаз, и из неопределённости её обнажившегося тела внезапно чётко выплывали: то ключица, то сосок, то ухо под прядью, и отпечатывались в памяти – нестираемо. Кровать не скрипела больше отчаянно – она колыхалась, словно лодка, и, хотя держались не так долго, как в первый раз, им показалось, что они занимались любовью всегда, всё время, отпущенное на существование Вселенной. А может, немного дольше, потому что каждый боялся кончить раньше другого.

Шарван чуть не забыл в удовольствии, что должен сказать Анне, что она похожа на его маму, когда та была молодой, и сказал громко и отчётливо, но Анна всё равно его не услышала, потому что в этот момент вспомнила Лилю: «Какого хрена эта идиотка грёбаная развелась с мужем, раз Бог, или кто там, придумал для нас, людей, такие чудеса». Чего-то не хватало ей… Наоборот, без этого стало легче: скребущее и пустое ощущение бездомности, привычное настолько, что Анна саму себя воспринимала как бездомность, – теперь оно пропало.

Анна быстро уснула снова. Шарван уснул мгновенно, едва перешёл на свою кровать (полметра бурого пола в чёрных отчётливых тенях). Два тела на панцирных сетках провисали до самого низа. Только они уснули, как всё стало неживым в комнате. Высокие стены, потолок, ровный зуд комаров, тела, обёрнутые в одеяла, чёрная в свете прожектора вкрученная лампочка.

Анна проснулась в половине одиннадцатого. Пустая кровать Шарвана стояла застеленной – ни морщинки. Оптимистичное солнце в окне очерчивало лучами все потёки и пятна стекла, стелилось прямоугольным ковриком, лаская нежный пушок пыли на полу. Вставать не хотелось, как при болезни. «А если он не вернётся?» – мелькнуло с надеждой и страхом. Но Шарван скоро вернулся, рассказал, что заправился, что купил две упаковки воды, что вымыл машину – что она как бриллиантик теперь. Кивала, слушала вполуха. Позавтракали в столовой – кашей и томатными тефтелями, кислыми, словно желудочный сок. Запили сладким чаем.

Посёлок быстро остался позади. Снова бесконечность холмов до горизонта. Смотрела в окно. Шарван пытался завести разговор – его клонило в дрёму и дорога серой полосой выскальзывала из-под взгляда. Ни встречных, ни параллельных, ни обгоняющих. Анна отбивалась модальными частицами.

– Слушай, о чём ты думаешь целыми днями вот так, там же в окне ничего такого? – Он спросил без злости, с искренним любопытством.

– Ни о чём.

– Так это правда, что женщины не думают?

– Почему, думают иногда… Им самим и другим от этого только хуже.

– И тебе?.. Ты перестала спрашивать последнее время, далеко ли нам ещё. Первый день ты не давала мне покоя вопросами.

– Ну и?

– Ты не спрашиваешь, я не буду отвечать… Слушай, Аня, а там, в гаражах, ну с этими кисляками. Всё в порядке у тебя с ними было?

– В смысле?

– Ну, они к тебе не?..

Она так долго раздумывала, что должна ответить, что прошло два часа, и пришлось попросить Шарвана остановить – понадобилось в кусты, и как раз неплохие кусты росли у дороги. Пустая пачка «Мальборо» в траве.

Холмы казались плюшевыми из машины. А птицы, они летели будто назад – не та у них скорость. Шарван попытался расспросить Анну о прошлом, о том, не мечтает ли она вернуться, будет ли кто-то скучать по ней. Получал неадекватные ответы. Шоссе, шум колёс. Дорога сливалась с мухой, севшей на лобовое стекло изнутри. Один раз Анна тоже задала вопрос, не совсем разумный:

– Слушай, а почему у тебя плохое зрение?

В виду она имела другое – почему его на такую, кажется, почти полицейскую работу взяли с плохим зрением.

Из окна седьмого этажа просматривалась река; над рекой мост, на мосту движение – машины, троллейбусы и маршрутки. За телефонными разговорами Леонид Иванович всегда стоял у окна – скучал, развлекался городской суетой и замедленным течением реки. Иногда постукивал подушечками пальцев по горшку с аспидастрой или по стеклу. Этот собеседник ему скучен не будет, даже если не произнесёт ни слова, но привычка есть привычка. Активировал функцию автодозвона – у них там всегда занято. Внизу опасно перебегал дорогу мальчик, на красный, между машинами – и что ему на набережной понадобилось? Мелькнуло воспоминание – то, что лежит на белом столе, становится мальчиком, но он напомнил себе: у него нет причин беспокоиться о случившемся тогда, скорее есть у собеседника, так что отвлекаться нечего.

Если отвлекаться на чужие дела, на лишние воспоминания, жизнь не сложится. Леонид Иванович оставался в этом отношении педантом – он не переносил лишнего. Не брал с тарелки лишнего куска, не имел ни одного лишнего предмета в обиходе, ни одной лишней персоны в кругу общения, ни одного лишнего полотна в галерее. У него было всё необходимое для комфорта и удовольствия, но те, кто в фантазии ставил себя на его место чтобы обладать всем, что дразнит, вызывали у него улыбку. В нашу эпоху сложнее избавиться от ненужного, чем приобрести новое, – он снисходительно наблюдал, как гибнут они, погребённые под вещами и отношениями.

– Алло?

Ответили неожиданно. Текла речная вода, рядком ползли в пробке маршрутки… Этот голос, как обычно, вызвал похожее на стыд неприятное переживание. И всё же как жаль, как жаль, что с братом последнее время всё труднее говорить о серьёзном, о волнующем. Раньше он был единственным человеком, способным понять рассуждения Леонида Ивановича – ведь именно он начинал дело. Однако за последнее время отключился, опустился… Если не сказать – отупел.

Впрочем, чего ожидать? Проведём мысленный эксперимент. Допустим, человек бросает якорь в некой бухте, у берегов Северного моря, и наблюдает за колонией чаек. Поначалу зрелище будет умиротворять. Затем наблюдатель начнёт замечать поразительные закономерности, сможет выделить структуру и ритмы существования колонии в полётах, добыче пропитания, спаривании… Если его интеллектуальный и духовный уровень позволяет, сможет соотнести эти закономерности с уже известными ему закономерностями природы, с закономерностями собственного существования и привычной ему среды. Сможет вжиться в происходящее, научиться дышать в его ритме и на шаг приблизиться к недоступной истине о живом. Однако, если наблюдающий будет и дальше продолжать в том же духе, не покинет бухты, чтобы в домашней тишине усвоить знание, он либо заскучает, либо впадёт в пустую систематику, от которой не больше толка, чем от коллекционирования марок. Он потеряет структуру: то, что находится у него под носом, станет для него невидимым, как невидимы для нас нити человеческого бытия. Начнёт тупеть и коснеть. Его не спасут ни красота пейзажей, ни мелодичность чаячьих кликов, ни наглядная мудрость биологии. Выхода нет.