Чума в Бедрограде

— Университету, — упрямо буркнула Бровь. Если хочет упереться рогами и не слушать, это же и получит.

Наука генетика передаёт потомкам не только проблемы с сердцем, в конце концов.

Папа взмахнул руками, как переполошённая курица.

— Ванечка, милая, что т-т-такое «Университет»? Университет — это несколько зд-даний с к-к-колоннами и слова на шт-тампе из секретариата. Но п-п-провоцировать кого бы т-то ни было не нужно ни к-колоннам, ни штампу. Это нужно людям. К-к-каким-то людям.

— Хорошим людям, — вставила Бровь, просто-таки каменеющая от переизбытка Решительности и Твёрдости. Папа, разумеется, будто и не услышал. На самом деле, он часто продолжает начатую фразу, не отвечая на вопросы, потому что (о чём почему-то всё время забывают его нелюбители) заикам довольно сложно говорить и не стоит тратить хорошо взятое дыхание. С этим (как с темпом жизни Ройша) можно только смириться.

Впрочем, даже исполненная возвышенного смирения, Бровь всё равно решительно и твёрдо сложила руки на груди, а папа продолжил:

— И кто эти люди? К-к-кто к-конкретно решил, что «нужно п-провоцировать»? Даже если это, как т-ты выражаешься, хороший человек, т-ты уверена, что он достаточно умный? Знает все нужные детали? Не совершил ошибки? Университет — это люди, В-ваня. Разные люди.

Что значит — «кто конкретно решил»? Университет.

Университетская гэбня.

Максим (Аркадьевич).

Кто-нибудь ещё.

Короче, Университет.

Гм.

Да, это и правда звучит как пропагандистская листовка.

Так ну и что? Это что, означает, что папа прав, нужно забить на чуму, не делать лекарства и сидеть в уголке, периодически возмущаясь, что люди такие разные?

Покачивать эдак чинно головой — мол, куда катится мир, куда катится Всероссийское Соседство, тьфу.

— Не знаю, кто конкретно, — всё ещё очень честно (и очень запальчиво, да, да, она в курсе) ответила Бровь. — Но — ну и что? Наверное, Университетская гэбня. Наверное, они не идиоты и догадываются, что всё могло — и ещё может — провалиться. Подозреваю, что они поумней нас с тобой будут — по крайней мере, поопытней в таких вопросах.

Папа смотрел на Бровь с разочарованием. Когда он это делал, у него всегда немного оттопыривалась нижняя губа.

Губа ведала, что сейчас будет. Они ещё немного поругаются, останутся при своих мнениях, но потом папа согласится больше не поднимать этот вопрос и притащит в дар очередной свитер не по размеру (свитера по размеру Брови продавались разве что в единственном на весь город зоомагазине, в разделе товаров для ручных крыс — микроскопическая комплекция тоже была щедрым генетическим даром, спасибочки). Папа почему-то уверен, что Бровь любит огромные свитера.

Впрочем, за долгие годы ношения, наверное, и правда полюбила. Надо честно признаться хотя бы самой себе, что это сперва было типа в благодарность за трогательный знак внимания, а теперь она и сама такие покупает.

Привычка — страшная вещь.

— Не переживай ты так, тебе же вредно волноваться, — примирительно сказала Бровь. — Я даже согласна с тем, что план был рискованный и с переизбытком переменных. Но всё ведь сложилось и уже почти закончилось, а ты ведёшь себя так, будто произошло что-то страшное.

Не-а, ноль звёздочек на борту, попытка дружелюбия не засчитывается. Папина губа совсем вылезла вперёд и затараторила (вот чего ей точно не нужно пытаться делать — так это тараторить, с заиканием-то), трепеща от негодования:

— А к-к-как б-будто не п-п-произошло! Эпидемия ч-чумы в Б-б-бедрограде — это к-как б-будто мелочь!

И опять! Ведь папа вроде как даже и прав, но говорит это с такой непоколебимой уверенностью и настолько не допуская возможности существования других мнений, что не продемонстрировать ему обратное — ну просто преступно же!

Бровь надулась, изо всех сил сдерживая желание вопить с подвываниями:

— Нет, не мелочь. Я даже не буду пытаться делать вид, что так и было задумано. Да, случилась ошибка — я не знаю, почему, я же не влияю на судьбы мира, мне даже никто не рассказывал, как Университет вообще обо всех этих таинственных бедроградско-гэбенных планах узнал. Но знаешь, в чём отличие Университетской гэбни от тебя — и, тонко намекну, отличие в лучшую сторону? Они что-то где-то сделали не так — и теперь пытаются исправить. Причём, по-моему, довольно остроумным способом. А ты сидишь и ноешь, что они глубоко неправы. Неправы — исправят. Нужно же не ковыряться в том, кто прав и виноват, а делать что-то.

— П-п-проводить над своими ст-тудентами экспериментальные медицинские п-п-процедуры под руководством неизвестно к-к-кого, д-да? От-тличное решение.

Бровь с папой метнули друг в друга гневные взоры и отвернулись в разные стороны.

Неизвестно кто, между прочим, явно предпочёл бы бухать в Порту со Святотатычем-младшим — то есть это, светилом-мировой-науки-идеологом-всероссийского-соседства-доктором-наук Гуанако, — а не прыгать между бесконечными студентами с фонендоскопом в зубах. Сам Гуанако, кстати, тоже ведь просто с корабля неудачно сошёл, явно не собирался светить мировой науке по всему Университету, а пришлось — мелькает то тут, то там на грузовиках с халатами и прочей фанаберией из Порта. И Максим (Аркадьевич) вряд ли собирался не спать сутками (видела Бровь его рожу), бегая по фалангам. Попельдопель так даже и не скрывал своего отношения к экстренным ситуациям.

Но ничего, все работали и не жаловались. Ну то есть жаловались, но так, гм.

Не отрываясь при этом от работы.

Оба Шухера обиженно сопели, заставляя лирически колыхаться попельдопелевские дипломы.

— В-ванечка, я п-п-просто п-прошу тебя д-думать своей головой и не лезть т-т-туда, куда тебе пока рано.

— Подделать мне справку и запретить участвовать в процедуре — отличный способ научить думать своей головой, ага.

— Я ничего не п-п-подделывал! — возмущённо воскликнул папа — и, кажется, он не врал, или как минимум очень верил, что не врал. — У т-тебя слабое сердце, может не в-выдержать. Не хват-тало ещё, чтобы т-т-ты… чт-тобы с т-т-тобой… В к-конце концов, т-ты не единственная студентка, не п-п-прошедшая по медицинским п-показателям!

Ну что за чушь, а? Разумеется, Бровь не может умереть от какой-то там твири, тем более в разгаре действия. Вот в самом конце, когда злодейскую Бедроградскую гэбню уже накажут, её головы, да, могут вырваться, наброситься где-нибудь в тёмном переулке — или нет, скорее прямо среди бела дня, ибо в отчаянии!

И тогда Бровь эдак лихо сиганёт за какой-нибудь ящик (ну или куда-нибудь там), укрываясь от пуль, а Максим (Аркадьевич) прикроет её — у гэбни же есть табельное оружие. И она подкрадётся со спины, и её даже успеют заметить, но не придадут значения, потому что кто может ожидать, что обычная студентка, одна из многих, догадается огреть по затылку обломком трубы (ну или чем-нибудь там).