Януш Вишневский - Любовь и другие диссонансы

В понедельник около полудня я отправился в российское консульство, чтобы выяснить, как обстоят дела с моей визой. Бело-сине-красный флаг на флагштоке перед зданием был приспущен. В комнате, где принимали заявления и выдавали паспорта с визой, на специальном столике стояла фотография пожимающего руку Туску Путина у обломков самолета в Смоленске. Перед фотографией лежал букет бело-красных гвоздик. Они были изрядно увядшими и выглядели, будто их вытащили из мусорного бака на кладбище. К столику был прикреплен листок с надписью: «Зажигать свечи и лампады строго запрещено». Я задумался, почему русские так часто портят благие намерения бюрократизмом. Ведь по своей природе они люди тонкие и впечатлительные. А может, в России так принято: запрещать на всякий случай? В Панкове я познакомился с одним русским. И хотя он уверял, что русским, слава Богу, не является, поскольку родился в Алма-Ате, говорил только по-русски и ужасно коверкал немецкий. Как-то раз он сказал мне, что если в России что-то строго запрещено, это значит — можно, но лучше не попадаться. А если написано «категорически запрещено», это значит все то же самое, только нужно быть еще осторожней.

А ведь достаточно было поставить у столика охранника, изнывавшего от безделья в коридоре. К тому же гвоздики в Польше — самые дешевые цветы.

Прежде чем просунуть в узкую щель мой паспорт, чиновник в окошке сказал с наигранным пафосом:

— Ваш президент разбился под Смоленском. Это огромное горе для польского и русского народов.

Вначале я решил, что он меня вспомнил, но когда он повторил то же самое чернокожему студенту с сомалийским паспортом, стоявшему за мной в очереди, понял, что ошибся.

Во вторник Иоанна вернулась домой очень поздно. Обычно она тихо открывала дверь, бесшумно входила в комнату, ставила сумку на пол, подходила к дивану и нежно касалась губами моей шеи. Во вторник вечером все было иначе. Совсем иначе… Я услышал громкий стук в дверь. На пороге стояла Иоанна. Она была в длинном черном плаще, застегнутом на одну пуговицу. В левой руке держала кожаную сумку, в правой — откупоренную бутылку вина.

— Ты рискнешь впустить меня к себе? — спросила кокетливо.

Вошла, громко захлопнула дверь, подала мне бутылку и расстегнула пуговицу. Под плащом на ней ничего не было. Она отогнала сумкой ластящуюся к ней кошку, прижала меня к стене, спустила мне брюки и встала на колени…

Ночью Иоанна проснулась и испуганно спросила, точно ли у меня записан номер ее телефона. Ей нужно было в этом убедиться, хотя мы созванивались до этого много раз. Потом она встала и отправилась на кухню гладить мне рубахи, а утром, не разбудив меня, ушла в школу. На чемодане в прихожей лежали мой шарф и бумажный пакет с бутербродами. Я позвонил ей из аэропорта перед вылетом. Она не брала трубку. Потом, в туалете самолета, я вспомнил, что «строго запрещено» в России означает «лучше не попадаться», и решил позвонить снова. Но сначала прочел ее эсэмэски. В двух первых она писала: «Если ты захочешь вернуться, просто приезжай, звонить не нужно. Этот номер был только для тебя. Я не хочу ничего знать о тебе, пока ты будешь в России. Найди там Дарью и самого себя. А этот номер я заблокирую». В третьем сообщении, отправленном часом позже, она добавила: «Я опять тоскую по тебе. Киня как безумная царапает дверь ванной. Но я сейчас слишком занята тобой и собой и ей не открою». Я набрал ее номер. Абонент был недоступен…

Анна открыла глаза. Натянула одеяло на нос. Привычка с детства. В маленькой квартирке в Орле, где жила с дедушкой, было прохладно даже летом. Не говоря уже о зиме, когда дуло изо всех щелей. Пока дедушка готовил завтрак, она любила закутаться с головой в пуховое одеяло и воображать себя то принцессой, то шамаханской царицей. Дедушка жарил яичницу, запах шкварок приятно дразнил обоняние. Довольная, прямо во фланелевой пижамке, она мчалась на кухню и крепко его обнимала.

Теплая слеза поползла по щеке, а за ней другая, она промокнула слезы пододеяльником.

Почему слезы соленые? Этот вкус невозможно спутать ни с каким другим. Даже не верится, что одна железа вырабатывает столько соленой воды. А если собрать слезы всех тех, кому жизнь солона, возможно, образовалось бы море — а то и океан.

Из ванны доносились шум воды и пение. Сергей всегда пел, принимая душ, и всегда был по утрам в хорошем настроении. Ему вообще неведомо, что такое грусть. Он умеет только злиться. Как правило, по двум причинам. Если нагреватели плохо продаются… и если она, Анна, снова заводит разговор о ребенке. Представив себе его самодовольное лицо, она спряталась под одеяло с головой.

Она проснулась с нехорошим предчувствием. Маленький сверчок сидел в голове и твердил противную скороговорку. Это мешало сосредоточиться и задавало неприятный тон мыслям и настроению. Как музыкальная шкатулка. А может, предчувствие было связанно с предстоящим званым ужином, назначенным на семь часов? Муж решил собрать друзей, круг которых ограничивался людьми нужными и полезными — как свежие овощи для салата. Повод был резонный — запуск нового производства в Мурманске.

Анна медленно опустила ноги на пол, ощутив ступнями приятную прохладу деревянного паркета. Взяла дневник с тумбочки и с размаху плюхнулась в кресло. Раньше чем через двадцать минут Сергей все равно не выйдет. Умывание для него — ритуал, как омовение для жрицы.

Взяла ручку, подаренную Манфредом в Берлине. Начала медленно, тщательно выводить каждую букву:

Стать сильной.

Вы знаете, как это сделать? Иногда это бывает необходимо. Когда так ненавидишь себя за слабость, что стыдишься посмотреть в зеркало. Ругаешь себя, бьешь по щекам, можешь даже ткнуть булавкой в бедро или порвать сережкой ухо. Или строго говоришь: «Даю тебе десять минут, и всё». Проходит десять минут, пятнадцать. Кровь на мочке подсыхает. Булавка валяется на полу, ты ее поднимаешь. Зеркало глумится беззвучно, кривится пустой амальгамой. Ведь ты никак не можешь перейти в нужное агрегатное состояние. Допустим, в твердое. Плещешься жидкостью. Занимаешь объем, как газ. И ничего более.

Вот был бы рецепт. Простой, надежный. Например: выпить две таблетки но-шпы, три раза плюнуть на север и подпрыгнуть на левой ноге. Или сложнее: встать на голову и стоять так, насвистывая «Богемскую рапсодию», потом съесть сырой топинамбур, без соли и перца, и воспарить.

Но готовых рецептов нет, каждый раз придумываешь новый. Экспериментируешь. Выйти в неурочное время на улицу, купить пирожок с неизвестной начинкой, откусить, выплюнуть, снять обувь и идти босиком. Сесть на скамейку, потом лечь на нее. Не стыдиться редких прохожих. Смотреть в небо, что ли. Или на землю, на муравьев и этих, продолговатых, красненьких — клопов-солдатиков. Закрыть глаза. Слушать, как проезжают автомобили и общественный транспорт. Если повезет — прозвенит трамвай, напомнив детство. Придумать новую жизнь, хорошую. Сочинить новые стихи, недлинные. Отправить эсэмэской подруге, потому что это смешно. Пошевелить в воздухе пальцами рук или ног. Определить, изменилось ли твое агрегатное состояние. Понять, что все осталось, как было .