Лариса Райт - Плач льва

В общем, мальчик должен был вскоре покинуть «отчий» дом, а вместе с ним предстояло исчезнуть и буквально только что законченной детской. Для очередной переделки снова пригласили Юлю, которой не постеснялись преподнести все случившееся в качестве досадного недоразумения. Клиентка возбужденно жестикулировала и, нисколько не смущаясь, не понижая голоса, возмущенно вопрошала, показывая на сидящего, как обычно, на ковре ребенка:

— Ну, как такое может быть? Мы же приличные люди. Как можно нам — тако-о-ое, — рука направлялась на мальчика обличающим сразу во всех грехах перстом, и Юле казалось, что малыш под этим сверлящим его издалека пальцем делался еще меньше, тише и незаметнее, — тако-о-ое подсовывать? Ну разве это наследник?! Смех один, а не наследник.

Смешного Юля в этом ничего не находила. Ей хотелось плакать, кричать, рвать и метать. А еще лучше — схватить эту стоящую рядом с ней… (она не знала, кого хватать, потому что женщиной эту особу теперь не могла назвать даже в мыслях) и трясти до тех пор, пока не покинут ее последние остатки спеси, корысти и эгоизма. С наследником ей, видите ли, не угодили! Вот Юле наследник не нужен, ей просто нужен сын, а еще ей очень нужно поверить в собственную необходимость и незаменимость для окружающих людей, ей так хочется испытать это чувство, которое у нее каждый месяц отбирает один знакомый мужчина. Конечно, у нее есть Вероника, но у дочери существуют еще бабушка и дедушка, которые души не чают во внучке и готовы по первому зову либо мчаться к ней из Тверской области, либо забирать «свою кровиночку» туда. Юля вдруг отчетливо осознала, что в жизни маленького мальчика таких людей не было и, возможно, никогда не будет, если она не найдет в себе сил произнести те слова, что уже вертятся на языке. Она поколебалась еще мгновение и наконец решилась:

— Я все сделаю, перестрою детскую в кабинет. Могу даже сделать это бесплатно. Но только при одном условии.

— Условии? — Брови дамы, которая моментально из холеной, дородной барыни превратилась для Юли в противную, обрюзгшую гадину, взлетели в недовольном изумлении. Условий ей не ставили очень давно.

— Да. Отдайте мне Ники. Я знаю, ваш муж сможет сделать так, чтобы все формальности прошли без сучка без задоринки.

— Я… я не понимаю?

— Ну, формальности с государством, с органами опеки. Матери-одиночке, насколько я знаю, надо пройти все круги ада, чтобы добиться положительного решения. Ваш муж ведь может посодействовать. Вы ведь, наверное, будете рады, если у мальчика все-таки появится мать.

— Мне, честно говоря, все равно, — верх цинизма, — но я все-таки не понимаю зачем?

— Что — «зачем»?

Собеседница рассматривала Юлю с искренним, неподдельным удивлением, рассматривала, как глупенькую, несчастную, ненормальную, которой, наверное, надо бы помочь, но неохота тратить на непутевую время. Женщина вот так глядела, глядела, а потом только и спросила по-свойски:

— И зачем только тебе все это надо?

Юля и сама хотела бы узнать точный ответ на этот вопрос, но она лишь уточнила:

— Так отдаете ребенка?

— Да забирай! Какая мне теперь разница? Мне не жалко. Хочешь повесить себе хомут на шею — вешай.

И Юля повесила: подошла к мальчику, взяла на руки и направилась к выходу. Бросила через плечо:

— Я пришлю надежного человека. Вам все сделают: поменяют и обои, и мебель, и все, что хотите.

— Как скажешь. — Хозяйка дома лишь пожала плечами и только спросила, будто у самой себя поинтересовалась: — И что это было?

Что это было? Юля тоже хотела бы это узнать. Каким образом она, пишущая планы и неукоснительно их соблюдающая, могла вдруг поддаться сиюминутному порыву и принять решение, влекущее за собой целый воз невероятных проблем, о сути которых она пока могла только догадываться. Была ли это всепоглощающая жалость к ребенку, преданному жизнью в очередной раз, было ли это желание проверить то ощущение невидимой связи, установившейся между ними? Или, может быть, где-то глубоко внутри невольные воспоминания вновь и вновь прокручивали фразу, которую она так и не смогла забыть.

— Возможно, с сыном все было бы иначе, — сказал ей однажды лучший мужчина на земле, и теперь никакая сила не смогла бы заставить Юлю отказаться от мальчика. Ребенок не может связать двух людей, как бы этого ни хотелось одному их них. Но Юля тогда еще ничего об этом не знала. Истинное значение своего импульсивного поступка она уяснит лишь через несколько лет, когда поймет, зачем на самом деле в ее жизни появился этот малыш, а пока она стояла на крыльце дома, дверь в который им с ребенком предстояло захлопнуть навсегда, и задавала свой последний неожиданно пришедший на ум вопрос:

— А Ники — это Николай?

Холеная дама брезгливо сморщила губы, предлагая Юле самой догадаться, что не в ее правилах называть детей простыми, с ее точки зрения, именами, и только потом процедила:

— Никита.

Юля ничего не ответила, спустилась с крыльца, натянула ребенку капюшон курточки и понесла его к машине, оставив за высоким забором все свои сомнения вместе с претенциозным, вычурным «Ники».

Из подавленного, разбитого, полубольного состояния Артем по собственной воле не выходил бы еще очень долго: слишком привычным, удобным и понятным было ему это чувство жалости и сострадания к самому себе. Ему казалось, что бесконечные мучения памяти должны оставаться естественной и неотъемлемой частью существования, он никогда не пытался избавиться от навязчивых видений, никогда не расценивал их как предмет, угнетающий настоящее и предопределяющий скучное, никчемное и безрадостное будущее. Ему было комфортно жить в этом практически амебном состоянии, он считал, что выбрал именно тот путь, который станет самым легким и пусть и не слишком приятным, но единственным приемлемым способом пребывания на земле после гибели семьи. Сложно сказать, приносила ли выбранная стратегия поведения Артему истинное облегчение или был это неосознанный, но весьма изощренный способ наказания самого себя за то, что не уберег, не спас, не сохранил, — об этом он никогда не задумывался. Просто переходил изо дня в день, перемещался из месяца в месяц, перетекал из года в год, следуя инстинктивно выбранным и молниеносно выработанным правилам. Артем больше не хотел страдать, не желал терять и не мог расставаться. Было ли чувство к ушедшим жене и дочери слишком сильным или желание защитить себя от всех возможных невзгод стало самым мощным из всех остальных, которые мужчина каким-то чудом еще не растерял, — важно не это. Значение имело только одно: Артем Порошин твердо знал, что у него никогда больше не будет семьи, и всеми силами старался поддерживать эту веру и в окружающих, и в самом себе.