Ольга Исаева - Мой папа Штирлиц

О!... Как никто я знала, что моя всесильная мамочка была способна на эту невероятную жестокость из чисто воспитательных соображений. Мне ли не помнить, как она увела меня с балетного спектакля "Аистенок", не обратив внимания ни на рев, ни на сопливо-икающее "я б-больше не бу-у-ду-у", только за то, что я бросала с балкона конфетные обертки с золотцем, представляя, что это дождь такой блестящий, а сидящие внизу им любуются, как чудом.

Нет, никакие подарки мне были не нужны, лишь бы войти в золотой с алым зал, услышать чарующую музыку настраиваемых инструментом, устремиться к оркестровой яме, поймать улыбку седой арфистки... А потом... лихорадочно ждать, когда дрогнет и медленно поползет тяжелый с кистями занавес и начнется спектакль.

Первый балет произвел на меня такое ошеломляющее впечатление, что я заболела. Мама была всерьез испугана. После театра я с презрительным недоумением отказалась от мороженого; зоопарк вызвал тупое отвращение; термометр остолбенел от изумления на сорокаградусной отметке, а мое бедное сознание, навеки распрощавшись с детской невинностью, погрузилось в жар и горечь первой страсти. Долгие годы я бредила танцем так же, как другие дети бредят путешествиями или войной. Романтическая бутафория, сказочный сюжет, тотальная синхронность кордебалета, неземная красота примы – стали для меня первой эстетической системой, разделившей жизнь на мечту и реальность. Часами простаивала я у станка в детской балетной студии, руководимой неопрятной старухой с балетным прошлым. Она называла нас "кобылами", "дурындами", "дубинами стоеросовыми", колотила по ногам тонкой свистящей палочкой, железными пальцами выворачивала наши воробьиные крылышки, но, глотая слезы, мы терпели, так как уже тогда знали, что "красота требует жертв", а на все наши муки с портрета в золотой рамочке, улыбаясь, смотрела сама мучительница – молодая, прекрасная, навсегда застывшая в минуту своего недолгого балетного триумфа.

Пот, пыль и боль не могли разрушить мечту. Ее отменила приемная комиссия школы имени Вагановой. Я не прошла по конкурсу, пришла в отчаянье, и больше мама меня на балеты не возила. Мы стали ездить в оперу. Театр был тот же, с дебелыми колоннами и взнуздавшим свою вдохновенную квадригу крошечным Аполлоном на верхотуре. Та же фантастическая смесь блеска прежней роскоши и варварского обнищания, та же духота старинного бархата и позолоты, смешанная с карамельной сладостью дешевых духов, липких программок, кислятинкой буфета, конюшенной вонью уборных, псиной мокрых пальто в гардеробе. Та же некогда поразившая мое воображение надпись "не курить" золотом по слоновой кости, те же глазастые портреты в фойе и имена муз, которые почему-то стыдно было не знать.

Изменилось лишь мое отношение к происходящему на сцене. Я никогда не призналась бы, что езжу в театр только ради того, чтобы еще раз подышать его искусственной атмосферой, полностью разделяя мнение человека из соседней ложи, который в антракте зевнув "рот корытом деря", заявил, что "наше место в буфете".

Происходящее на сцене меня смешило и раздражало своей нелепостью. Я могла просидеть все представление зажмурясь, лишь бы не видеть пожилую женщину, со слоновьей грацией умирающую на сцене из-за несчастной любви к беременному тенору под громовой аккомпанемент оркестра, горластого хора и облака пыли, поднятого ее многопудовым падением. Со слезами под закрытыми веками я слушала божественную музыку, не интересуясь ни сюжетом, ни дурацкой суетой на фоне громоздких декораций.

Я ехала домой...

Сашкино плечо затекло, и он осторожно пытается освободиться от моей сонной тяжести. Мне казалось, что я и не сплю вовсе, но, очнувшись, снова рухнула в обжигающий озноб новорожденной беды.

Сейчас уже трудно представить, что всего пару часов назад будущее казалось мне предсказуемым, как хорошо отрепетированный спектакль, по замыслу которого, с сегодняшнего дня я должна была быть абсолютно счастлива. Если бы меня спросили, что такое счастье, то без малейшего затруднения я ответила бы, что это способность почувствовать мировую гармонию и слиться с нею, благодарно принимая неизбежные неудачи и наслаждаясь каждой секундой бытия. Эта формулировка, понятная лишь действительно счастливым людям, совсем недавно сменила в моем сознании старую, определявшую счастье – как отсутствие несчастья. Умудренная своим двадцатитрехлетним опытом я вполне допускала, что неуемная радость, присущая только самой первой поре влюбленности, возможно, сменится умиротворенностью, может быть даже набухнет мутноватой скукой, но во-первых, это когда еще будет, а во-вторых, "слепой сказал – посмотрим!".

Позади были все страхи и метания, нервная бессонница и предсвадебная суета. Свадьба была назначена на послезавтра, ресторан, билеты в Питер, платье были заказаны, оплачены и, в сущности, мне не о чем было больше беспокоиться. Я и не беспокоилась. Сегодня, в день своего рождения, я не ожидала от судьбы никакого подвоха. Чуть ли не впервые с момента знакомства, мы с Сашкой никуда не спешили, ничего не планировали, а просто сидели рядышком на старом, доставшемся нам в наследство от чужой бабушки, диване и наслаждались каждой секундой бытия друг с другом.

За окном гуляла, традиционная для моих дней рожденья ноябрьская свистопляска, под обоями тихо шуршали клопы, из мебели, кроме дивана, у нас были две раскладухи и деревянный ящик вместо стола, что вполне гармонировало с моим представлением о материальном минимуме абсолютного счастья. Кроме того мы были в квартире совершенно одни. Те, кто долго, как я, жили в общагах и коммуналках, понимают, как ценны редчайшие моменты уединения, когда все жильцы разъехались, оставив тебя в пустой, гулкой квартире, где никто больше не прислушивается к твоему шепоту, где можно, наконец, расслабиться, не чувствуя гнетущего присутствия посторонних.

Была суббота. Соседи, положительные лимитчики – белобрысый, коренастый мент Леха и его крупногабаритная жена Семеновна уехали к родителям куда-то под Тулу – сказали "новый чин обмывать". Бабулька же, заслуженный ветеран коммунальных битв, доживающая свой век в крошечной комнатухе рядом с кухней, испарилась неведомо куда, так как ни знакомых ни родственников у нее, по преданию, не было.

С Лехой, как с представителем власти, бабулька была по-лакейски приветлива и на ежедневный вопрос: "Когда коньки отбросишь, кляча старая?", добродушно похрюкивая, отвечала: "Старый конь борозды не портит". Со мной же, как со слабым противником, она вела доставлявшую ей немалую радость долгоиграющую войну. Мало того, что на мое приветствие, она неизменно отвечала шипением в спину "прастегоспаде", мало того, что вырубала свет в "удобствах", стоило мне зайти туда, она совершенно измордовала меня тем, что заслышав телефон, располагавшийся напротив ее двери, как кукушка из часов, выскакивала, хватала трубку и всегда шамкала одно и то же: "Але, хто тама?... Олю?... Дык, ведь и нету ее, прастегоспаде... Када придеть? Дык, она мне не докладываить", и, брякнув трубку на рычаг, с достоинством удалялась, не обращая внимания на мою запыхавшуюся досаду.