Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести]

Он снова стал изучать его.

Это начинало раздражать меня.

Мне еще нужно было зайти к Пучкову.

Я сказал ему об этом.

— Да, сейчас, сейчас скажу, — ответил он, не отрывая головы от моего письма, состоящего из нескольких простых, конкретных пунктов.

— Значит, ты не согласен с позицией редколлегии? — спросил он наконец.

— Да, — ответил я.

— Ты считаешь, что их позиция ведет в тупик?

— Да, считаю.

— Давай попробуем посмотреть с другой стороны.

— Давай попробуем.

— Давай представим себе, допустим, лес. Это зимний лес. Никого нет. Тишина. Зимнее солнце освещает лес, снег, следы на снегу, замерзшую реку, поля, холмы, овраги. По дороге, подпрыгивая, бежит трактор «Беларусь» с прицепом, а в прицепе — солома. Она темная, прошлогодняя. На дереве сидит дятел. Это сухое дерево. Дятел долбит его. Он похож на карамель «Раковая шейка», на матроса на мачте, на яркий галстук на длинной шее стиляги конца пятидесятых годов. И вот ты стоишь под этим деревом и смотришь на дятла…

Я ничего не понял из его монолога.

Я решил, что он просто-напросто фиглярничает.

Больше здесь не осталось никого, к кому можно было бы пойти.

И я никуда не хожу.

Восьмое декабря. Семь дней прошло. Быстро проходит время, быстро проходит жизнь.

Семь часов одиннадцать минут — такова продолжительность дня сегодня. А жизни?

Что есть жизнь?

Семнадцать двадцать. На улице уже темно. Зимой темнеет рано.

Жена продолжает лежать на диване. Похоже, болеет она. Нужно спросить, в чем дело.

Семнадцать двадцать пять. Сейчас спрошу.

Семнадцать тридцать. Шел к жене. Но задержался у сапога. Он резиновый, правый, новый. Пропускает воду в районе стыковки каблука с голенищем. Серповидная трещина. Вряд ли что-нибудь даст ремонт в домашних условиях. А выбрасывать жаль. Пусть пока полежит. Может, придет решение.

Вот рука на голенище, а на руке — обручальное кольцо. Куплено оно было двадцать с лишним лет назад, в конце февраля, когда бесснежный, черный город сотрясался под ударами штормового ветра, а настроение было приподнятое, праздничное, и мы зашли в ювелирный магазин, и она, моя невеста, купила мне, нищему жениху, обручальное кольцо, и жених, то есть я, вдруг насупился, потому что себе она купила кольцо чуть подороже. «Ты что, обиделся?» — удивилась она. «Нет», — мрачно ответил я…

Семнадцать сорок.

— В чем дело? — спрашиваю я, подходя к дивану.

— Ничего, — тихо отвечает она.

— Болеешь?

— Да так…

Стал приближаться к дивану с намерением утешить, приободрить, погладить, но взял правее и оказался у подоконника, где среди цветочных горшочков стоит аквариум — там в мутной воде доживает свой век последняя рыбка.

— Надо бы воду поменять, — говорит жена.

Она всегда регулярно меняла воду, кормила рыбок, а теперь вот — лежит.

Слева — пыльное бра, справа — фото Гиппервейзлера «Закат», передо мной — старая пожелтевшая афиша с надписью: «Дорогому Толику — с любовью».

Эту афишу мне подарил друг. Он композитор. Живет в Москве. Женат. Еврей. Многие уехали, а он еще здесь. Завтра у него авторский вечер в Рахманиновском зале Консерватории имени Чайковского. Я туда приглашен. Он сказал, что оплатит мне дорогу туда и обратно. После концертов он обычно устраивает застолье, где я всегда на самом почетном месте.

— Ты не будешь возражать, если я завтра поеду на концерт? — спрашиваю я.

— Пожалуйста, — отвечает она.

Для прослушивания музыки я всегда стараюсь выбрать укромный угол, чтобы остаться в одиночестве, чтобы никто не мешал.

Сниму ботинки, закрою глаза, усну.

После концерта скажу, что был потрясен, и обниму его.

И он поверит, и радостно вспыхнут глаза его…

Музыка, музыка…

Я ее ненавижу.

Куда-то исчез Кикоть. Нужно искать. Дело серьезное.

Холодно. Пух ивы на обочине дороги похож на первый снег. Голове без шапки и волос холодно. Дорога разбита. Пассажиры выходят из автобуса и выталкивают его из ямы с водой. Бледная рука скользит по железнодорожному сукну, оставляя белый след зимней пыли. Кикотя нигде нет. Жернова работают, а муки нет. К ночи кусты расширяются. Человек в кирзовой шапке смотрит в окно. Цветет сирень. Пух ивы на обочине дороги похож на первый снег. Это уже было, но что делать, если больше ничего нет.

Усилить атаку на мозг. Дорога приводит сюда. Предлагают выпить и закусить. Предлагают отдохнуть на диване. За окном и высоким забором американского посольства покачивается вечнозеленое дерево. Звучит музыка. Она спрашивает, как музыка. Хорошая музыка. Что там у вас нового, спрашивает она. Были праздники, было много гостей. Губернатор на молебне вел себя демократично. Он чутко прислушивался к замечаниям богомольных старушек. Цены растут, но не очень. Жить можно. Представитель Президента живет в шлаконаливном доме, который давно требует ремонта. Армейские подразделения завершают отделку генеральского особняка. Прокурор устал уговаривать журналистов не совать нос в это дело. Она сказала, что ее отказались фотографировать в фотоателье, обозвали уродиной. Так и сказали? Да, именно так.

Никаких следов Кикотя. Никто его нигде не видел.

Женщина ответила, что недавно видела какого-то человека. Он вышел из лесу с бревном на плече, пересек дорогу и скрылся в лесу.

Цыган, поросенок и петух смотрят из окна на дорогу.

Может, у них спросить? Вдруг они знают?

Вода темная и холодная. Купаться еще рано. Школьники уныло бредут куда-то с рюкзаками. Скоро первое июня, но это ровным счетом ничего не значит. Вот что-то тонкое и бледное прорастает из пасти выброшенного кирзового сапога. Похоже на флейтиста, который часто выступал на школьных вечерах художественной самодеятельности, а потом ушел в военные связисты, но это к делу никак не относится.

— Доложить обстановку.

— Пока, к сожалению, ничего нет.

— Почему?

— Не знаю. Стараюсь. Днем и ночью об этом думаю. Жернова работают, а муки нет. Что-то психологическое. Срыв, наверное. Буду стараться. Погода холодная. Без шапки холодно. И без волос. Сирень цветет. Пух похож на снег…

— Хорошо, продолжайте.

А что продолжать? Продолжать нечего. Пора ставить точку, а страшно. Нужно как-нибудь продержаться до осени, а там, может, что-то изменится внутри.

— Доложить обстановку.

— Дорога плохая, разбитая, автобусы уже туда не ходят, нечто бледное прорастает сквозь кирзовый сапог, похоже на флейтиста…

— Вас спрашивают о пропавшем Кикоте.

— А, Кикоть… так его нигде нет. А может, его и не было никогда?

— Вы проданы с аукциона за десять рублей землевладельцу Автономову из Суздаля. Там ваше место. Сдайте дела и отправляйтесь туда.

М-да.