Александр Шарыпов - Клопы (сборник)

Потом мы отыскали прохожего, который проходил в непосредственной близости и видел возню – но он говорил, что все они были голые и мокрые, так как накрапывал дождь. Он даже якобы замедлил движение и спросил, что они делают, и один инженер, с бородой и в очках, ответил:

– Моемся.

И еще один, бывший командированный, во всех распивочных утверждал, что якобы он – единственный свидетель, от которого все и пошло, и умолял со слезами в голосе, что она была не голая, а голубая, «голубая и чистая, как сама невинность», и всем остальным, кто возражал, что никакая не голубая, а именно голая и вся в грязи по самый низ ягодиц, – он говорил, что «это тебе приснилось», и лез драться, но ему говорили, что если он командированный, то пусть сядет и тихо сидит. Нельзя отбрасывать этот отрезанный ломоть, однако и допустить, что приснилось всем сразу… Этого быть не могло.

В довершение мы узнали, что и этот Ромео вдруг ожил. Его стали видеть во многих местах. Это уже вообще ни в какие ворота не лезло. Не может быть, чтоб было так много одинаковых людей. Через квартал, правда, опять повесился, но факт остается фактом. Мы смотрели из мутных окон, и это было, как демонстрация у здания посольства. Все факты склоняли нас к одному: есть нечто, друг, как говорится, Горацио… Да.

Когда Терентий – он дремал, придавленный этой бетонной плитой, этими «Таблицами трансцендентных», когда я вошел к нему, – осоловелыми глазами обведя все вокруг и остановившись на отметке «Нота Бене», стоявшей на полях параграфа «Многочлен Гегенбауэра», высказал мысль, что симпатия, может быть, выше небытия – я не придал значения и отмахнулся. Да он и сам не был уверен и уснул.

Но потом он вламывается ко мне уже совсем взлохмаченный и мокрый, в сапогах и с опавшим листом, и огорошивает меня:

– Бытие, небытие – все это внешняя оболочка! Пузырь! Околоплодовые воды! А главное – кто с кем спит!

Я начал было возражать (вяло), но он перебил меня:

– Любовь… Любовь – всему голова. Все от любви! От любви мы умрем! Но от любви же мы и возникнем. Все остальное – околоплодовые воды. А это… Это, брат ты мой… – говоря это, он ходил взад и вперед, расставив руки и ища слово, в большом возбуждении, так, что даже окно запотело, – не то что рельсы в два ряда! – и вдруг запел: – Вода, вода! Пара-брам па-ра-па-пам…

– Но у нас другое, – начал я.

– Что! – закричал Терентий. – Какое другое? У нас это же… Да, – спохватился он и даже как бы вздрогнул, – я чего пришел… Где твоя знакомая, которая плакала?

– Не знаю, о какой знакомой ты говоришь, – начал я, – но…

– Да брось ты! Я спрашиваю риторически! Где она? По-твоему, в небытии? Как бы не так! Она просто спит. Вот здесь, за перегородкой, спит с Ипатом.

– Как, с…

Я заглянул в трещину – никакой знакомой за перегородкой не было. Вообще через конторских я знал за Терентием слабость, что он, например, всегда брался за шапку и накидывал пальто и чуть ли уже руки не засовывал в рукава, стоило его обдуть проходящей юбкой, или он видел сокращение мышц через эту юбку – будь то даже на совещании у Пиночета, когда секретарша разнесла чай и уходит, – он все порывался уйти с ней, так что даже на укоризненные слова о том, что ситуация сложная и как ее изменить, отвечал, что никак, кроме как изменить может женщина. Поэтому и насчет знакомой я воспринял тогда как гиперболу – а сейчас думаю, что она могла и пригнуться там за столом или брякнуться на пол вдоль раскладушки.

– Я с самого начала подозревал, – говорил Терентий, шагая из угла в угол и тряся пальцем, – что тут что-то не так. Где не сведется баланс – у меня на это чутье! Брат ты мой. – Он стал писать пальцем на запотевшем стекле: – Р – С, – Рождение – Смерть. И все? Но где же тут логика? Что же – никого нет? Как же так? Надо перевернуть: С – Р. Так как мы есть. Все ж таки. Нас не было, да, но вот же мы. Подожди, это не все! Для общности баланса объединяем с первым… Здесь ставим штрих, а вот это следует растянуть: С… С, так как здесь, в середине, присутствует некий процесс… Обозначим его – как? Ну-ка?

– Фэ, – сказал я, имея в виду Фурье.

– Правильно! Некий процесс спанья, обозначаемый нами Фэ: Р – С… Ф… С – Р' – Рождение – Смерть… Смерть – Рождение штрих; а вот здесь вот – Фэ – Фам! Вот оно! Шерше ля фам! Вот что мы упустили! Вот же вокруг чего шар-то голубой, понимаешь, вертится!

– Но с чего ты взял, что моя знакомая должна спать с Ипатом?

– А все дело в том, – тут он подошел ко мне и повернул мою голову к свету. Выпятив губу, он рассматривал меня так и эдак. – Все люди в чем-то похожи… Это как деньги! Как капли в бане! Поэтому у них и знакомые одни и те же!

– Как одни и те…

– Всеобщий эквивалент! Только у него вот тут такие – как медные пятаки!

– Подожди, не все сразу. Как зовут его знакомую?

– Так же, как и твою: в данный отчетный момент – Лиза К.

– Подожди, – сказал я, сев на кровати, – я еще не понял, что это нам дает… Но как же так получилось?

– Гносеология этого такова, – и Терентий стал излагать, ходя и расплескивая лужу на полу.

Если даже уж обезьян тянет к образованию (отбрасывая долгопятов), и если женщины тоже люди (отбрасывая робустный тип), то разумно предположить, что их тянуло не к какому-то субъекту, а к образованию как таковому. В рамках такой гипотезы все было ясно и беспредельно. Терентий, пристававший к ним в коридорах, чувствовал себя как часовой, зашедший за свою караулку и вдруг увидевший далеко во все стороны света. Далее они все-таки останавливались, разевали рот и начинали метаться («Как вектор Омега между действительной и мнимою частями», – выразился Терентий, изобразив это руками в воздухе.), после этого иногда попадали к нам – в результате многократного переотражения от стен, т.е. дисперсии в темноте («и всегда после этого плакали»), – но в основном к Ипату.

Это произошло и с той пресловутой бабой, которая, едва дождавшись 1 сентября, бравировала в грязи без трусов с полевыми цветочками, как Марчелло Моретти без маски с завязками.

Я тут же поставил себя на место женщин, как они живут среди этих ублюдков, и мне стало так жалко их существования, что я поверил Терентию всей душой.

– Я даже боюсь, не хватил ли он через край со своим образованием, – сказал Терентий.

Потому что когда они падали на его раскладушку, у них разом отшибало всю память – это, конечно, могло быть опасным. Возникало какое-то поле амнезии и распространялось всепобеждающе.

– Даже я! – признался Терентий.

Даже Терентий, стоя в коридоре и грустно глядя в замочную скважину, сам начинал приседать и приплясывать, а один раз, не выдержав, бросился сломя голову и помчался, что есть мочи, к невропатологу, зажав рот руками. Многие видели его бегущим и останавливались в недоумении. Подбежав к кабинету на исходе сил, он распахнул дверь и выпалил: