Габриэль Гарсиа Маркес - О любви и прочих бесах

Вражда монастыря с местным епископом зародилась лет за сто до появления этой настоятельницы на свет. Исходной причиной раздоров, как это бывает почти во всех затяжных исторических конфликтах, послужило расхождение во взглядах на решение каких-то денежных и юридических вопросов между монастырским начальством и епископом-францисканцем. Непреклонности епископа монахини Санта Клары противопоставили поддержку, оказанную им губернатором, и с тех пор началась война, грозившая перейти едва ли не в гражданскую. Дело в том, что с согласия некоторых общественных институтов епископ подверг монастырь настоящей осаде, чтобы уморить монахинь голодом, и издал декрет «Cessatio a Divinis», согласно которому в городе запрещались все церковные обряды до его особого разрешения. Город раскололся надвое, ибо мирская и церковная власти ополчились друг против друга. Одни горожане поддерживали первых, другие — вторых. Осажденные монахини вовсе не умерли с голоду и даже после шестимесячной блокады готовы были сражаться до победы. Оказалось, что они получали провизию от своих приверженцев через подземный ход. Позже сами миряне — на сей раз с помощью уже другого губернатора — закрыли монастырь Санта Клара и разогнали кларисок.

Понадобилось двадцать лет, чтобы восстановились мир и покой, а разгромленный монастырь вновь перешел во владение монахинь францисканского ордена. Все бы хорошо, да к концу столетия настоятельницей стала Хосефа Миранда, в груди которой продолжал гореть негасимый огонь вражды. Она вбивала клин неприязни между епископом и монастырем, между разумом и душой своих кларисок, а вину за все беды и невзгоды взваливала на епископа де Касерес-и-Виртудес и на каждого, кого считала его прихвостнем. И потому легко предугадать, какова была ее реакция на сообщение епископа о том, что маркиз Касальдуэро привезет в монастырь свою дочь двенадцати лет с некоторыми признаками бесовской одержимости. Первый вопрос настоятельницы был таков: «Откуда вообще взялся такой маркиз?» Вопрос содержал двойную дозу яда, потому что, во-первых, это был наказ враждебного епископа и, во-вторых, потому что она не признавала законного права местной новоявленной знати на аристократические титулы и презирала тех, кто попал «из своры — в сеньоры».

До самого обеда она не могла найти в монастыре Марию Анхелу. Привратница сказала одной из викарий, что какой-то сеньор в трауре отдал ей на рассвете рыжеволосую девочку, разодетую, как королева, но она не успела расспросить о девочке, потому что в это время надо было накормить нищих похлебкой, оставшейся после Пальмового воскресенья. В доказательство своих слов привратница предъявила шляпу с разноцветными лентами. Затем викария показала шляпу настоятельнице, и та сразу определила, кто сюда явился. Она кончиками пальцев взяла нарядный головной убор и, держа его на некотором расстоянии, сказала:

— Какова шляпа, таков и гриб. Плебейке маркизой не стать. Дьявол знает, кого наряжает.

Настоятельница в девять утра начала обход монастыря и по дороге к приемной задержалась в саду с каменщиками, толкуя о цене за водосток, но там уже не оказалось сидящей на скамье девочки. Не видели ее и монахини, не раз проходившие через сад. Две послушницы, которые отобрали у нее кольцо, клялись, что после трехчасовой молитвы девочки там уже не было.

Проснувшись после сьесты, настоятельница услышала пение: чей-то звонкий голос разрывал монастырскую тишину. Она дернула за шнур, висевший у кровати, и тотчас в полумраке кельи появилась послушница. Настоятельница спросила, кто это так мило поет.

— Девочка, — сказала послушница.

Настоятельница, еще не очнувшись от сна, пробормотала:

— Прелестный голос… — И тут же, придя в себя, рявкнула: — Что за девочка?

— Я не знаю, — сказала послушница. — Наверное, та, которая с самого утра веселит кухню и двор.

— Господи помилуй! — вскричала настоятельница и соскочила с постели.

Она чуть ли не бегом побежала на голос через весь монастырь и ворвалась во двор-патио. Мария Анхела сидела с распущенными до полу волосами на скамеечке и пела в окружении зачарованной прислуги. Увидев настоятельницу, она тотчас умолкла. Та приподняла крест, висевший у нее на шее, и сказала:

— С нами Святая Дева Мария…

— …непорочно зачатая, — отозвались люди.

Настоятельница нацелила распятие как нож на Марию Анхелу и закричала: «Vade retro! Сгинь!» Слуги-рабы в испуге отступили, и девочка осталась одна, но глаз не опустила и не оробела.

— Порождение Сатаны, — кричала настоятельница, — дьявол ее послал, чтобы ввести нас в искушение!

Мария Анхела не проронила ни слова. Одна из послушниц хотела взять ее за руку, но настоятельница прикрикнула на нее:

— Не прикасайся к ней! — И обратилась к остальным: — Не сметь к ней прикасаться.

Пришлось вести девочку, пиная ее ногами и злобно погоняя, к последней келье-камере тюремного дома.

По дороге она не удержалась и обмочилась, и они вылили на нее две бадьи воды возле конюшни.

— Столько монастырей в городе, а сеньор епископ сподобил нас такой дрянью, — вздыхала настоятельница.

Камера была просторной, стены — голые, потолок высокий, с деревянными сводами, источенными термитами. Рядом с кроватью — окошко, вырубленное в стене из грубых брусьев и снабженное толстой решеткой. На задней стене было другое оконце с деревянными ставнями, выходившее на море. Кроватью служила твердая глиняная плита, прикрытая истертым соломенным матрацем. У стены под одиноким распятием стояли скамья и стол, одновременно служивший алтарем и умывальником. Там и оставили Марию Анхелу, промокшую до нитки и дрожащую от страха, под надзором монахини, которой строго-настрого приказали выиграть тысячелетнюю войну с Дьяволом.

Девочка сидела на кровати и взирала на обитую железом дверь, когда в пять часов вечера служанка принесла ей миску с похлебкой. Она не шевельнула пальцем. Служанка хотела было сорвать у нее с шеи ожерелья, но получила хлесткий удар по рукам. Во время вечерних богослужений служанка рассказывала, что какая-то нечистая сила едва не оторвала ей руки.

Девочка не шелохнулась и тогда, когда входная дверь шумно закрылась извне на задвижку, а замок скрипнул от поворотов ключа. Посмотрела, что за еду принесли на ужин: три кусочка вяленого мяса, хлеб из отрубей и чашку жидкого какао. Откусила хлеба, пожевала и выплюнула. Легла на спину. Слышала, как шумит море, завывает ветер, погрохатывает первый осенний гром. На рассвете служанка, принесшая завтрак, увидела, что она спит на полу, на растрепанной соломе, вытащенной зубами и ногтями из матраца.

К обеду ее повели без всякой молитвы в трапезную. Это была просторная зала с высокими сводами и широкими окнами, в которые врывались пронзительный блеск моря и неровный шум волн, бьющихся о скалы. Двадцать старших послушниц сидели за двумя длинными столами. Все они были одеты в простые этаминовые рясы-балахоны и коротко подстрижены, хихикали и подталкивали друг друга в некотором волнении оттого, что им довелось вкушать свою казарменную похлебку за одним столом с бесноватой.