Габриэль Гарсиа Маркес - О любви и прочих бесах

— Тогда мне захотелось изрубить всех в куски, — сказала она не моргнув глазом. — И не только их, а вас с девчонкой тоже. И моего мерзавца-отца, и всех, кто изгадил мне жизнь. Но под рукой уже никого не оказалось, некого было убивать.

Они молча смотрели, как садится солнце где-то за полями засохшего тростника. Вдали слышался вой множества каких-то животных и надрывный женский голос, звавший их по имени. Одного за другим, пока не спустилась ночь.

— Да, вижу, мне не за что тебя благодарить.

Он не спеша поднялся, поставил стул на место и пошел туда, откуда явился, не прибавив ни слова, не кивнув на прощание. Два года спустя в тех местах на нехоженой тропке нашли его скелет, на совесть очищенный стервятниками.

Мартина Лабарде в тот день долго сидела за вязаньем, которое давно не брала в руки, и хотела завершить работу. Потом пообедала в камере Марии Анхелы и пошла к себе отдохнуть в час сьесты. К вечеру, закончив вязанье, она сказала девочке с непонятной грустью:

— Если когда-нибудь выйдешь из этой тюрьмы или если отсюда первой выйду я, не забывай меня. Большего мне и не надо.

Смысл этих слов Мария Анхела поняла только наутро, когда ее разбудили вопли тюремщицы. Оказалось, что Мартина не ночевала в своей камере. Обшарили весь монастырь, но она исчезла без следа. Осталась только краткая записка, написанная заковыристым почерком Мартины и найденная Марией Анхелой под подушкой: «Буду молиться за вас три раза на день, чтобы вы были счастливы».

Мария Анхела еще глядела на неожиданное послание, когда к ней ворвалась настоятельница с викарией и другими монастырскими прислужницами в сопровождении караула солдат, вооруженных мушкетами. Она схватила Марию Анхелу за плечо и взревела:

— Ты — соучастница и будешь наказана!

Девочка так смело и дерзко вскинула руку, что настоятельница оторопела.

— Я видела, как они вышли.

Настоятельница пробормотала:

— Она была не одна?

— Их было шестеро, — сказала Мария Анхела.

Такого не могло быть, они не могли незаметно пролезть через окно, перед которым возвышалась каменная стена.

— У них были крылья, как у летучих мышей, — сказала Мария Анхела и замахала руками, как крыльями. — Они вылетели в окно и понеслись куда-то за море.

Капитан караула перекрестился и грохнулся на колени.

— Святая Дева Мария… — пробормотал он.

— …непорочно зачатая, — подхватили все остальные.

Свой, на сей раз удавшийся, побег Мартина продумала до мелочей и хранила в глубокой тайне план бегства, узнав, что Каэтано ночует в монастыре. Только одного не смогла продумать или просто это забыла: запереть изнутри вход в тоннель. Те, кто расследовал, каким образом скрылась беглянка, нашли водосток открытым, поняли причину и тотчас наглухо забили ход с обеих сторон.

Марию Анхелу тут же препроводили в келью-карцер для затворниц — и заперли дверь на висячий замок. В тот вечер при полной луне Каэтано до крови изранил руки, пытаясь пробиться в подземный ход.

Не сознавая того, что делает, в полном отчаянии побежал он к маркизу. Распахнул дверь ногой и ворвался в пустой дом, который внутри был так же освещен, как снаружи, потому что белые стены призрачно отражали лунный свет из окон. В брошенном доме царил полный порядок: безупречная чистота, аккуратно расставленная мебель; в вазах свежие цветы. Жалобный скрип дверных петель растревожил псов, но Милашка Оливия осадила их суровым окриком. Каэтано разглядел ее в зеленоватой тени открытого патио, блистательную и роскошную в одеждах маркизы с венком из живых, до одури благоухающих, камелий на голове, и поднял руку для благословения:

— Ради Бога, скажи: кто ты?

— Душа неприкаянная, — сказала она. — А вы?

— Я — Каэтано Делауро, — сказал он, — и пришел на коленях молить сеньора маркиза меня выслушать.

Глаза Милашки Оливии сверкнули гневом.

— Нечего сеньору маркизу слушать развратника, — сказала она.

— Кто вы такая, чтобы так говорить?

— Я — госпожа в этом доме.

— Ради Господа Бога и всех святых, — сказал Делауро, — передайте маркизу, что я пришел к нему с известием о его дочери.

Не сдержавшись, прижал руку к сердцу и добавил:

— Я люблю ее до смерти.

— Еще словечко, и я спущу собак! — в возмущении воскликнула Милашка Оливия и указала ему на дверь: — Пошел вон!

Было столько властности и решимости в ее голосе, что Каэтано отступил и побрел прочь, то и дело оглядываясь на дом.

Во вторник Абренунсио приехал в лепрозорий и нашел Делауро в полном расстройстве чувств, полумертвым от горя. Тут медик услышал его исповедь от самого начала до самого конца: и об истинной причине наказания, и о ночах любви в монастыре.

Абренунсио был ошеломлен.

— Я знал, что от вас много чего можно ожидать, но только не полного сумасшествия.

Каэтано взглянул на него в удивлении:

— Вы такого не переживали?

— Никогда, сын мой, — сказал Абренунсио. — К любви должна быть предрасположенность, а у меня ее нет.

Медик пытался переубедить Каэтано. Говорил, что любовь — это неестественная тяга друг к другу чужих людей, обрекающая их на деспотичную и унизительную взаимозависимость, которая чем сильнее, тем эфемернее и бессмысленнее. Но Каэтано его не слышал. Он неистово желал освободиться от оков католического мира.

— Один только маркиз может помочь нам спастись законным путем, — говорил он. — Я хотел на коленях его об этом просить, но не застал дома.

— И никогда не застанете, — отвечал Абренунсио. — До него дошли слухи, что вы совратили девочку. Теперь я и сам вижу, что с точки зрения христианина он абсолютно прав. — Взглянув в глаза Каэтано, добавил: — Вы не страшитесь обречь себя на вечные муки?

— Думаю, что я уже обречен, но только не Святым Духом, — спокойно сказал Делауро. — Я всегда верил в то, что Он больше ценит любовь, чем религию.

Абренунсио не мог скрыть своего восхищения человеком, который у него на глазах отринул догматы разума, но молчал. Может ли кто-то найти слова утешения, если сам — наполовину Святая Инквизиция.

— Вы исповедуете религию загробной жизни, которая дает вам счастье и силы презреть смерть, — сказал медик. — Я — нет. Считаю, что самое важное — остаться в живых и жить.

Каэтано со всех ног побежал в монастырь. Он вошел средь бела дня в дверь для обслуги и, не таясь, пересек сад, в уверенности, что защищен всесилием своих молитв. Поднялся на второй этаж, оставил позади низкий пустой коридор, соединяющий служебные помещения с главным зданием, и попал в закрытый и душный мир заживо погребенных монахинь-кларисок. Прошел мимо новой, запертой на замок кельи Марии Анхелы, не зная, что она плачет по нем. Хотел было бежать в тюремный дом, но за его спиной раздался крик: