Е. Холмогорова - Граница дождя: повести

За столом строили планы, какие выгоды могут сулить мои сверхъестественные способности, муж сидел, насупившись, и весь обратный путь выговаривал мне за ребячество, что, мол, завтра вся контора будет судачить об этой глупости. Но всё, конечно же, обошлось, и ничего подобного больше со мной не происходило.

Странно, на время болезни я совершенно забыла, что у меня есть муж, который находится в санатории «Ласточка» в Кисловодске, получив льготную «несезонную» путевку, и попивает водичку на радость своему гастриту.

И возлюбленного своего я не пускала. Он никогда, даже в отсутствие мужа не переступал порог нашего дома. Это был мой железный принцип.

Оттолкнув тяжелую дверь, — и как справляются с ней старушки! — он вошел в помпезный вестибюль. Мозаичные панно, холодный мрамор стен — не утраченный автоматизм довел его до турникета. Но тут он очнулся: как нынче платят в метро? И сколько? В разных столицах мира он задавался этим вопросом, и это было естественно, но здесь, в Москве… Павел досадовал, что никто не проинструктировал его, хотя нелепо было бы требовать, чтобы озабоченные похоронами и поминками люди объясняли такие очевидные вещи. Ему показалось стыдным задавать вопросы, и он встал около окошечка кассы, косясь на текущую очередь и делая вид, что роется в кошельке, купил картонный прямоугольник, небрежно бросив, подражая молодому парню в бейсболке козырьком назад: «На пять поездок», — а потом, словно заброшенный на парашюте резидент, повторил действия гладко выбритого клерка в начищенных до блеска ботинках с тонкой папочкой, так не шедшей к его крупной фигуре. На эскалаторе автоматизм немедленно вернулся, он резко выдохнул и только тут понял, что все это время даже дышал как-то с опаской. Вручая ему невесомый пластиковый пакет, мама спросила: «Может, машину поймаешь?» — но он, сославшись на пробки, о которых здесь только и говорят, сам выбрал метро с тайной мыслью выиграть время, точнее, не выиграть, а протянуть, отсрочить возвращение в дом с занавешенными зеркалами, к маме, еще не привыкшей к званию вдовы. Впрочем, со временем и так творилось странное: ему казалось, что с момента, когда он поднялся по трапу в раскаленном аэропорту Таллахасси, до этого московского эскалатора прошли годы. К тому же разница часовых поясов давала о себе знать, и уже два дня он пребывал в спасительном мареве. Мысли немного путались, врывались никчемушные мелочи или привязывалась какая-то чушь. Так и сейчас, он не мог отделаться от мучительного вопроса, зачем нужно надевать на покойника трусы, притом непременно новые, за которыми его специально посылали в магазин, написав на бумажке размер, будто он был не в состоянии запомнить.

Как всегда, морг находился в самом дальнем углу огромной больничной территории, неухоженном и захламленном, хотя обилие цветочных клумб и подстриженные кусты окружали корпуса. Объяснив, что привез одежду, он назвал фамилию и стал следить, как пожилая тетка в несвежем белом халате листает страницы амбарной книги. Она переспросила фамилию, он повторил отчетливо, по буквам, и презрение к труднопроизносимой фамилии отразилось на ее лице. Тетка снова принялась листать книгу, и ему казалось, что это происходит бесконечно. Наконец она сняла очки, внимательно и подозрительно поглядела на него и торжественно изрекла:

— У нас такого тела нет.

И закрыла книгу, давая понять, что разговор окончен.

— То есть как — нет? — Его пронзила паника, и только здесь, в неопрятном закутке, он вдруг осознал, что отца не будет больше никогда.

Тетка все-таки снизошла до разговора:

— А в каком отделении он умер, знаете?

— Он умер дома, его потом привезли сюда.

— Так что же вы мне голову морочите! Так бы и сказали. Это же совсем в другом месте надо искать! — И как на лагерной поверке: — Фамилия!

Найдя запись, она с садистским удовольствием повторила по буквам подозрительную фамилию, а потом с унизительной брезгливостью перебрала вещь за вещью аккуратно сложенную мамой одежду. Дошла до трусов:

— Этикетку снимите!

Прочно пристроченный ярлычок не поддавался, он рванул сильнее, образовалась крошечная дырочка. Поспешно свернув трусы дырочкой вовнутрь, он сунул их в пакет, предательски покраснев.

Когда, сжимая в кулаке расписку, Павел вышел на улицу, то опять сильно выдохнул, выталкивая из себя дух покойницкой.

Зато в метро он теперь чувствовал себя уверенно и спокойно. Народу было немного, однако садиться не стал. Две молодые, но некрасивые женщины громко обсуждали самое главное. Выходило, что работу надо искать, чтобы было много мужиков, только так и можно устроить жизнь. Одна — рыхлая и прыщавая — была одета нелепо ярко, а другая — чахоточно худая и румяная — с претензией на элегантность, даже курточка на ней была, похоже, натуральной кожи, но ее тонкая длинная шейка торчала так трогательно и беззащитно, как бывает у мальчиков-солдатиков, еще не привыкших к грубому сукну шинельных воротников. Вообще же толпа перестала быть однородно серой, как когда-то, а тех, кто помоложе, и вовсе не отличишь от друзей его сына-американца.

За почти двадцать лет американской жизни Москва стала чужой, даже враждебной. В их флоридской, пусть и столичной, глуши русские старались не сближаться, напротив, стремились слиться с соседями и сослуживцами. Теперь, когда его положение в университете было уже прочным, он мог позволить себе выпить водочки с профессором-славистом, эмигрировавшим в свою пору из Ленинграда, и порассуждать о причудливой судьбе российской демократии. Но в нечастые свои приезды Павел убеждался, как далеки почерпнутые из Интернета сведения от московской реальности.

Москва, впрочем, не вызывала никакой ностальгии, не побуждала искать друзей юности и стала только тем местом, где болеют и стареют родители, которые так и не выбрались посмотреть на его новый дом и взрослого внука. Да и тот стремился забыть свое происхождение, быстро стал настоящим янки, а женившись, чаще видел родных своей Мэри, чем папу с мамой. Павел помнил, как в тринадцать лет, только-только освоившись в тамошней школе, сын устроил истерику по поводу своего имени: «Не могли назвать по-человечески!» Действительно, родовое, прадедовское имя Аркадий сложно было переделать на американский манер. Зато белорусская фамилия Кмит, странная и двусмысленная в Москве, а здесь звучащая почти как Смит, его вполне устраивала. С сыном Павел говорил по-английски: как старались для практики после переезда, так и пошло. О Москве тот и слышать не хотел, однажды бросил презрительно: «Чего мне туда ехать, я там уже был!» Павел сначала по-отцовски возмущался, а потом поймал себя на том, что делает это исключительно в воспитательных целях и, наверное, зря. Важнее, чтобы Аркаша чувствовал себя американцем. На самом деле убеждал он не сына, а самого себя.