Эдуард Тополь - Настоящая любовь или Жизнь как роман

за трубачами, тоже верхом, следуют командир батальона полковник Беликов и другие высшие офицеры. Они в парадных мундирах, шитых золотом… сабли наголо… шерсть их скакунов блестит на солнце…

Следом двигаются войска, разбитые на роты, во главе каждой роты шагает унтер-офицер.

Сверкают начищенные штыки и смазанные жиром сапоги…

Хрустит песок под ударами подошв…

Маслов, бывший фельдфебель, а ныне повышенный в прапорщики, выходя из ворот казармы, коршуном оглядывает солдат своей роты и хмурится:

идущий в третьей шеренге Достоевский не свернул на повороте к плацу, а лунатиком идет вперед…

Маслов рванулся к нему, втолкнул в строй.

МАСЛОВ (Достоевскому, рыча сквозь зубы) . Еще раз собьешь строй — запорю! Не убоюсь твоего прокурора…

Достоевский, очнувшись, шагает как следует. Но видно, чего ему это стоит — со дня отъезда Марии он исхудал немыслимо, он вполовину себя, его шатает от слабости…

Когда рота проходит под генеральской трибуной, Маслов на всякий случай идет рядом с Достоевским, сторожа, чтобы тот просто не рухнул.

ЕЛИЗАВЕТА (на трибуне, Врангелю). Господи, что с вашим гением? Он как покойник…

ВРАНГЕЛЬ. Любовь. Ведь она уехала.

ЕЛИЗАВЕТА. Право, любовь в такомвиде есть болезнь…

Пушечный выстрел… второй… третий…

Орудия стоят внизу, на берегу, у воды. Солдаты, черные от порохового дыма, заряжают… клацают тяжелыми затворами… поджигают фитили…

Восьмой выстрел… девятый…

ВРАНГЕЛЬ (Елизавете) . Наконец-то боевыми стреляем! Пять месяцев готовились…

Достоевский, бегая у одного из орудий, подносит ядра… Его качает…

Генерал-губернатор и группа старших офицеров, стоя на взлобье берега, смотрят в подзорные трубы.

ВРАНГЕЛЬ (наклонясь к Елизавете, интимно). Орудия должны расстрелять вон те деревянные мишени, по ту сторону Иртыша, в степи.

Еще выстрел… еще…

Ядра, не долетая до противоположного берега, шлепаются в воду, а иные летят и вовсе в сторону, в киргизскую слободу, вызвав там крик и смятение, а у зрителей — смех…

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (побагровев от бешенства, шипит). В чем дело?

ПОЛКОВНИК БЕЛИКОВ. Порох, видимо, отсырел, ваше высокопревосходительство.

НАЧАЛЬНИК ЖАНДАРМЕРИИ. Орудия старые, еще с прошлой войны.

Генерал, не обернувшись, протягивает руку назад, вышколенный адъютант вкладывает в его руку флейту, и генерал тут же ломает эту флейту о колено.

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР. Прокурора сюда! Ревизию складам! Сам проведу! Поход откладывается! Где прокурор? Врангель где?..

Но орудия еще палят — беспорядочно и не достигая мишеней.

Сквозь эти взрывы по берегу реки несется запыленный всадник, лицо его черно от долгой скачки.

Надрываясь, его конь взбирается вверх, к группе старших офицеров и генерал-губернатору.

Все вокруг замолкает.

Спешившись, всадник подает генерал-губернатору запечатанный сургучом пакет. Генерал ломает печать, извлекает из конверта бумагу, пробегает ее глазами и снимает головной убор.

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР (офицерам) . Господа! Шапки долой! Десятого дня в Петербурге скончался наш государь император Николай Павлович! Священнику — звонить в колокола!

За дешевым дощатым гробом, лежащим на простой телеге, по осенней грязи идет малочисленная похоронная процессия: Мария Исаева, одетая в черное, с восьмилетним сыном Павликом справа от нее и стариком священником слева; за ними — хромой исправник, три старухи соседки и Алексей Вергунов, 24-летний школьный учитель [12] «Наружность его… была уж как-то слишком изящна. Он был высок, строен, тонок; лицо его было продолговатое, всегда бледное; белокурые волосы, большие голубые глаза, кроткие и задумчивые… Полные небольшие пунцовые губы его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную складку; тем неожиданнее и тем очаровательнее была вдруг появлявшаяся на них улыбка, до того наивная и простодушная, что вы сами вслед за ним ощущали немедленную потребность улыбнуться. Одевался он неизысканно, но всегда изящно; видно было, что… это изящество ему прирожденно… В нем ничего не было скрытного. Он был слаб, доверчив и робок сердцем; воли у него не было никакой. Он был не по летам наивен и почти ничего не понимал из действительной жизни… такие люди осуждены как бы на вечное несовершеннолетие». ( Ф. Достоевский. ) , он старается зонтом укрыть Марию от дождя и снега.

За этой сиротской похоронной процессией, за рябью дождя виден унылый одноэтажный Кузнецк с деревянными копрами медных шахт…

При входе на кладбище две нищенки с испитыми лицами протягивают им металлические кружки.

НИЩЕНКИ. Подайте убогим за упокой души…

Вергунов отделяется от процессии и бросает в кружки по копейке.

ПЕРВАЯ НИЩЕНКА. Благодарствуем, барин. За кого молиться прикажешь?

ВЕРГУНОВ. За раба Божия Александра.

ВТОРАЯ НИЩЕНКА. Отчего умер-то?

ВЕРГУНОВ. От белой горячки.

Вергунов отходит, спешит с зонтиком вдогонку за Марией.

ПЕРВАЯ НИЩЕНКА. Спился, стало быть.

ВТОРАЯ НИЩЕНКА. Вестимо… (Извлекает из-под широкой юбки флягу с водкой, вытряхивает из кружек копейки и разливает водку по кружкам.) Помянем раба. Как его звали-то?

Вергунов, стоя над могилой, в которую могильщики опустили гроб, говорит прощальную речь.

ВЕРГУНОВ. У покойного было благородное сердце, оно не вынесло окружающей нас социальной несправедливости! (Обращаясь к гробу.) Вы, Александр, сожгли свое сердце искренним состраданием к несчастьям нашего народа. Клянусь вам, как друг, как школьный учитель вашего сына, — я и мои друзья, мечтающие о всеобщем счастье и свободе нашего народа, мы никогда не оставим Марию Дмитриевну и Павлика! Заботы о них станут смыслом моей жизни…

Мария изумленно смотрит на него, шмыгает заплаканным носом, нагибается и бросает в могилу первый ком земли.

По ее примеру и Павлик нагибается, бросает в могилу ком земли, а два могильщика, поспешая, тут же лопатами начинают засыпать могилу грунтом.

Павлик спит в своей кровати в спальне.

В горнице, совмещенной с кухней, где находится русская печь, на столе догорает свеча, освещая убогую комнату и остатки бедных поминок: недопитый штоф водки, вареный картофель и соленую капусту в тарелках…

И еще один огонек плавает на фитильке в углу, под образами, под ликом Богородицы…

Мария Исаева плашмя лежит на софе, в своем черном платье, с глазами, устремленными в потолок. В этих глазах столько пустоты, ступора и отчаяния, сколько может быть только у французской женщины, оставшейся совершенно одной, с ребенком на руках, в глухом сибирском углу…