Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане

Существовало по крайней мере четыреста сказочно богатых семейств, возможно, и больше, но мы знали только самых известных из них или тех, кто имел отношение к нашим местным делам. Мы знали их имена так же, как сегодня дети знают имена кинозвезд и бейсболистов. Здесь кроется загадка, которая поставила в тупик единственного детектива из полицейского участка Оссининга, ибо записи о вечерних поездах того дня каким-то образом исчезли из архива начальника Центрального вокзала, и из диспетчерской, и даже из справочной службы вокзала Чикаго. Происшествие, случившееся вечером 5 июня 1914 года, оставило пробел в истории железнодорожного движения.

Около двадцати минут восьмого и стрелочники, и я насторожились. Одинокий локомотив с единственным вагоном появился с юга, он, не значащийся в расписании, шел по товарному пути, и о его появлении оповестили только автоматические огоньки на пульте. Когда он незаконно следовал мимо, стрелочники изо всех сил пытались прочесть на локомотиве серийный номер и вознегодовали, потому что его вроде бы не существовало. Я, однако, имел возможность взглянуть в буксируемый им вагон с затемненными окнами и без огней. Казалось, он направлялся в депо для ремонта, но на следующий день его в депо не было. Он мог проследовать сколько угодно далеко на запад, ни разу не останавливаясь, пока не замер где-нибудь на запасном пути в Монтане или же в апельсиновой роще в Сан-Диего. Кто знает? Он сделал краткую остановку в полутораста ярдах к северу от нас, и в угасающем свете мы видели, как с обзорной платформы спрыгнули двое. Почему на локомотиве не было номера? Стрелочники были того мнения, что он был, но они упустили его из-за какого сочетания случайности и отсутствия света.

– Зато я видел буквы на вагоне, – гордо сказал я.

– Точно видел?

– Ну.

– И что это были за буквы?

Хотя я не был достаточно высок, чтобы, стоя за столом, видеть все поверх подоконника, я успел прочесть аббревиатуру кгс.

Лишь позже детектив из Оссининга изучил в поисках кага-эсов метрические книги, вынырнув оттуда с превеликим множеством подозреваемых. С Кеннетом Г. Сазерлендом, Клайдом Г. Свингом, Клиффордом Гарольдом Скофилдом и другими, каждый из которых мог отчитаться не только в своем местонахождении в этот вечер, но и в местонахождении своего личного вагона, буде таковой у него в самом деле имелся.

Первым какой-то свет на произошедшее в тот вечер преступление пролил не этот детектив, но репортер местной газеты. Детектив снял гипсовые отпечатки со следов (он был очень дотошен, но даже я знал, что родителей моих убил не олень), допросил железнодорожных рабочих о поездах, проходивших в тот вечер (десятью днями позже они ничего не вспомнили, как не вспомнило бы и большинство соседей), изучил характеристики пуль, способ ведения стрельбы и проч. Я рассказываю об этом в повседневных выражениях и так, словно бы я посторонний, но на самом деле испытываю глубочайшую тоску по родителям, которых вижу в своей памяти, как видел их в последний раз, безмолвными и неподвижными.

В отличие от детектива, репортер интересовался мотивом преступления. Были ли у моего отца долги? Ни мой дядя, ни я ничего об этом не знали. Не было ли это связано с прошлым? Возможно, с войной? Нам это было неведомо. У репортера, однако, была своя теория – теория, которую невозможно было ни доказать, ни опровергнуть. Он был очень похож на Теодора Рузвельта, только карьерой не вышел и был очень вежлив, потому что его часто отправляли интервьюировать тех, кто добился выдающихся успехов и давно привык к всеобщему преклонению.

В какой-то момент – не помню, когда именно, – он обнял меня, плачущего и безутешного, а через минуту или две усадил на подоконник и посмотрел на меня с поразительной настойчивостью.

– Перестань плакать хоть на минутку и послушай, – мягко сказал он. – Может случиться так, что мы никогда не найдем убийц твоих родителей. Если те двое, что сделали это, действительно выпрыгнули из поезда. Вопрос стоит так: кто их послал? Чтобы узнать кто, нам надо знать зачем. Здесь никто не может выдвинуть ни одного предположения. Но у меня есть теория. Один лишь Бог знает, правда ли это, и Он, если пожелает, может вечно хранить тайну. В прошлом году до меня дошел слух, что кто-то хочет построить мост через Гудзон где-то поблизости и что цена земли между дорогой и мостом повысится. Не всей земли… только там, где пройдет мост. Не помнишь ли ты, чтобы кто-нибудь спрашивал у твоего отца, не собирается ли он продать свою ферму?

Я ничего такого не помнил. Если это и имело место, то я об этом не знал. Может быть, если подобное предложение было, отец и мать обсуждали это наедине, не желая меня расстраивать. Дети не любят переезжать. А может, отец вообще никому ничего не сказал.

– Вам бы надо спросить об этом у моего дяди, – сказал я.

– Я уже спрашивал – и у него, и у всех остальных. Подумай хорошенько.

– Нет, – сказал я. – Он никогда не говорил, что кто-то хочет купить нашу землю.

– Тогда нам придется подождать. Посмотрим, клюнет ли кто на эту недвижимость.

Я не знал, что он имел в виду под недвижимостью, но он мне не объяснил.

Через год после того, как эта недвижимость перешла ради моей выгоды в доверительную собственность моего дяди, который выступал в роли опекуна и сдал наши поля в аренду нескольким фермерам-соседям, возник некий человек, сказавший, что представляет лицо, заинтересованное в приобретении этой собственности. Дядя огласил это за одним из печальных, почти безмолвных обедов, которые бывали у нас после того, как я поселился у него и его жены. Я не был обычным ребенком, и никто не ожидал, чтобы я таковым был. Большую часть времени я проводил в одиночестве, а долгое время почти ничего не говорил: слишком уж мне было не по себе. А когда все забыли, что со мной произошло, то стали обижаться на мое поведение и мое молчание, потом даже начали обижаться на меня. Но что я мог поделать? Передо мной была поставлена задача на всю жизнь, и рядом с нею мысль о том, чтобы кому-то нравиться, казалась совершенно несущественной.

За тем самым обедом я пил из хрустального стакана, а ели мы жареного цыпленка. Привыкший к альтернативному чередованию моих вспышек и периодов замкнутости и молчаливости, мой дядя, по-своему меня любивший, совершенно невинно объявил, что какой-то человек спрашивал его, не продается ли наша земля.

Я тотчас же со стуком поставил стакан, напряг все мышцы, стиснул кулаки и почувствовал, что волосы у меня встали дыбом.

– Кто?! – вскричал я, меж тем из глаз у меня полились слезы.

– Я не знаю, – сказал дядя, опешив.

– Кто?! – снова завопил я.

Впервые в жизни я опрокинул стол. Я любил дядю: я совсем не собирался опрокидывать стол.