Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане

Когда я впервые применил своего «павлина», у меня не было полной уверенности в том, что он сработает. Я пролетал мимо Ликаты, углубившись на пятьдесят миль в море, но все еще в виду земли, и при мне, после обстрела оливковой рощи, укрывавшей парк грузовиков, оставалась половина горючего и половина боеприпасов.

В 9.30 высоко надо мной, в двух тысячах футов, появились три «мессершмита». Тот, что был в центре, выходил в пике прямо на меня, а двое его ведомых разлетались в стороны, чтобы усложнить мне отступление. Тот, что был ближе к северу, поднялся, а затем вошел в вираж, чтобы оказаться у меня в хвосте, а тот, что был южнее, поднырнул и начал подниматься.

Если бы я сделал петлю, чтобы достать самолет позади меня, я показал бы свое брюхо самолету, летевшему в центре. Если бы я стал пикировать на восток, то дал бы шанс самолету сзади, а если бы на запад – открылся бы переднему. Тем временем тот, что был посередине, собирался выпустить по мне длинную очередь.

Я сделал единственно возможную вещь – развернулся на центральный самолет и сам выпустил по нему длинную очередь, надеясь отклонить его с курса. Это сработало: он уклонился, начав делать «бочку» влево, потому что знал, что меня держат его ведомые.

Он почти наверняка не ожидал, что я за ним последую, потому что в таком случае ведомые захватили бы меня в прицел. Но я таки последовал за ним и взял на прицел центральный самолет, который теперь улепетывал от меня, пытаясь выйти из пределов досягаемости. Я подбил его, он задымился и упал.

При обычных обстоятельствах я был бы уже труп. На хвосте у меня висели два «мессера» и с разной высоты вели по мне бешеный кинжальный огонь. Я дернул шнур «пылающего павлина». Дверцу выбило взрывом в голубое небо, а за ней последовало все то, что представлялось горящими внутренностями самолета. Я дернулся, как это делает птица с подбитым крылом, и стал падать в море.

Они прекратили обстрел, все еще следя за мной, но с большой высоты. В нескольких футах над волнами я начал изо всех сил набирать горизонтальную скорость. К тому времени как «павлин» выдохся, я стал невидим на фоне моря, и они повернули обратно. Я заложил крен влево и начал подъем. Потом включил нагнетатели. К тому времени, когда я набрал высоту, «мессершмиты» были едва различимы. Они представлялись не более чем пятнышками, которые то появлялись, то исчезали. Если бы они вернулись на свой аэродром, я бы их упустил, но они продолжили патрулирование, повернув на запад. Это предоставило мне возможность атаковать их сбоку, со стороны солнца.

Одного из них я располосовал так сильно, что он развалился в воздухе, а второй попросту сбежал. К этому моменту у меня оставалось слишком мало горючего и боеприпасов, и я повернул домой, надеясь, что оставшийся «мессер» не вернется. Он и не вернулся.

Горючего оставалось достаточно для того, чтобы пронестись на бреющем полете над побережьем, прежде чем сесть. Нам этого делать не полагалось, но зачастую соблазн бывал слишком велик, чтобы можно было ему противостоять. Это было все равно что крикнуть, что ты все еще жив, и голос твой был не твоим собственным голосом, но голосом твоего быстрого и мощного самолета, с двигателем, от которого содрогалась земля, с шестью пулеметами и крыльями, пронзавшими облака. Самолеты возвращались словно бы ниоткуда, с бешено вращающимися в золотистом свете пропеллерами, – так ангелы мщения спускались из невообразимых сражений в небесном царстве. После первого боя я понял, что пели мы невеселую песню. Но я не стыжусь, что пел эту песню. Что ни говори, а это была самая прекрасная песня, которую мне когда-либо доводилось услышать.

Месяцы воздушного патрулирования убедили меня в том, что я рожден для того, чтобы сбивать «Мессершмиты-109». Кажется, я думал, что пересек ту тонкую грань, которая отмечает великого спортсмена. Велосипедист, раз за разом побеждающий в Тур де Франс с перевесом в девять или десять секунд, вынырнув из-за спины и обойдя соперника, будет нахваливать горячее какао и удобный спортивный костюм. Человечество опьянено мелкими победами, ибо сама жизнь представляет собою их жемчужное ожерелье – то самое, из которого выдернута нитка, так что рассыпанный жемчуг складывается в непредсказуемый, но тем не менее совершенный по красоте узор.

Я был в патрульном полете к северу от Бенгази, сбросил свои подвесные баки и использовал последние остававшиеся мне минуты, прежде чем направиться через окаем залива Сидра обратно в Монастир.

Море внизу было спокойным, Ливийская пустыня все еще была усеяна трупами и оружием, а со стороны Египта движение наблюдалось редко. К тому времени ни немецкие, ни итальянские самолеты почти не появлялись над теми территориями, с которых изгнали их армии, хотя у них и была такая возможность. Они вылетали с аэродромов на Сицилии, главным образом с того «гнезда шершней», что размещалось на равнине, под раскинувшимся на холмах городком Эрике.

Поскольку мы привыкли вылетать прямо навстречу их основным силам, патрулирование Бенгази считалось простой формальностью, и я не обращал внимания, как следовало бы, на воздушную обстановку. Дело было не только в том, что вражеские самолеты никогда не показывались в заливе Сидра, но и в том, что я был поглощен воспоминаниями о женщине, с которой я когда-то был знаком в Бостоне. Если бы не война, я мог бы на ней жениться. Под аккомпанемент очень нежной музыки, слабо доносившейся до меня по радио из французской Западной Африки через тысячи миль безмолвной пустыни и кобальтовых небес, я смотрел ей в глаза, а руки мои покоились у нее на плечах. Я наклонялся к ней и, всякий раз замирая от восторга, с обожанием целовал в губы. Это продолжалось долго – и тогда, когда происходило на самом деле, и тогда, когда я об этом вспоминал.

Я не обращал внимания на приборный щиток и только бессознательно поглядывал на компас, а единственная моя мысль состояла в том, что небо вокруг того же цвета, что и ее глаза. Мы так страстно целовались, что буквально угорели. Было это холодным зимним днем в гостинице с видом на море. В номере шипел радиатор и слышались завывания ветра. Я целовал ее, и это было сущим наслаждением.

Если бы она знала, что я все еще целую ее, находясь в двадцати тысячах футов над заливом Сидра, она, возможно, тоже онемела бы от восторга, как и я. Рот у меня приоткрылся, а взгляд устремился вдаль. И когда я все глубже и глубже погружался в поцелуй, россыпь снарядов выбила чечетку по моему фюзеляжу и по крыльям. За единую секунду я пробудился от ужасного толчка.

Самолета, который прошел надо мной, я так и не увидел. Он, несомненно, повернул, чтобы снова подобраться ко мне с тыла, но я был слишком занят, чтобы заниматься его поисками. Первым делом я инстинктивно попытался заложить вираж влево, но штурвал не отзывался.