Франсуаза Саган - Когда приближается гроза

Спасен? Это я-то, кто потерял последнюю надежду! Спасен? Увидев Флору, околдованную другим, сдавшуюся на милость другого? Спасен? Любуясь, как пальцы Флоры скользят по его губам и волосам, медленным, тягучим жестом наслаждения, жестом женщины, которая любит и любима? Спасен? Я, столько месяцев добивавшийся ее и не получивший? Мне даже представить страшно, что ее добился другой! Это я-то спасен?.. Шатаясь, добрел я до Филемона и прислонился к боку коня, положив голову ему на шею. Сердце колотилось где-то в горле. Боковым зрением я увидел, что он повернул ко мне морду, и на меня глянул блестящий, удивленный лошадиный глаз. И как моряк, потерпевший кораблекрушение, жмется к плоту, так и я прижался к коню, к единственному моему другу, и ласково зашептал ему на ухо его имя. Он потянул за уздечку и, склонившись над моим красным, сведенным судорогой лицом, пощекотал мне щеку прохладными бархатными губами. Слезы залили мне глаза. Я тяжело, как старик, взгромоздился в седло и отпустил поводья, чтобы конь сам пошел в стойло и довез меня до моей пустой комнаты. Он трусил потихоньку, как теперь будет трусить моя жизнь, потому что все счастье в ней умерло.

Тогда я еще не знал, что все мои беды только начались. Но тем не менее они уже казались мне серьезными. В контору я вошел с похоронной миной. Все похвалы и комплименты, которыми меня засыпали клерки и слуги, показались лишенными смысла, пока я не понял, что они относятся к успешному процессу, а не к развалинам моего счастья. Мы выпили шампанского, я сильно перебрал и вел себя как глупый фанфарон. Вино, усталость и отчаяние довели меня до того, что я чуть не свалился под стол к ногам писцов. Однако гордость и крепкое сложение не позволили мне опозориться. Я, умудрившись не упасть, преодолел лестницу и сам дошел до комнаты. Там я рухнул поперек кровати под балдахином и портретами предков, пригвожденный тридцатью лье скачки, тремя бутылками вина и тридцатью годами одиночества. Проспал я почти сутки. Когда я проснулся, все уже знали о связи Флоры и Жильдаса.

Все написанное мною о том, что произошло между влюбленными, я узнал от Жильдаса в тот вечер, когда видел его в последний раз. Его мальчишеское лицо сильно изменилось, и теперь на меня смотрел взрослый отчаявшийся человек. И человек с этим взрослым лицом казался гораздо ближе к кончине, чем тот, с мальчишеским, – к детству. И вместе с детским выражением с этого лица слетело непобедимое обаяние, которое действовало на всех: и на женщин, и на мужчин. Его сильное тело было поджарым и стройным, как ствол молодого дерева, движения, зачастую резкие, выдавали врожденную грацию, неожиданную у этого парня «от сохи», настоящего крестьянина из Сентонжа. Глаза его светились наивностью, которая вовсе не гасила живого пламени ума. А Жильдас Коссинад был очень умен. Я сразу это понял, несмотря на злость и досаду, ибо стыдно сожалеть, что неспособен кого-то презирать. А Жильдаса я никогда не мог презирать, хотя он дал для этого кучу поводов. Я его ненавидел, я желал его смерти, я… Да ладно, прежде всего я ему завидовал. Никогда и никому я так не завидовал, как Жильдасу Коссинаду, крестьянину, испольщику, подручному в тяжелых работах, допущенному до кухни моей домоправительницей. Я завидовал этому человеку, как никогда не завидовал ни крупным адвокатам, ни землевладельцам, ни поэтам, ни пылким священникам, ни нежным отцам семейства, ни ласковым детям. Никому и ничему. Как подумаю о том, как они проснулись, изумленные, в постели в Маржеласе, меня словно накрывает потоком грязи, и эта грязь застилает мне глаза. Если бы я заплакал, у меня потекли бы черные слезы, а может, грязно-желтые или лиловатые, как сок деревьев, которые подрезали слишком рано, и потому от их ветвей исходит тошнотворный запах.

Они проснулись изумленные. Сначала проснулся он и увидел на белых простынях свою смуглую руку, как чужеродный предмет. Потом проснулась она, удивленная, что рядом с ней нечто живое, горячее и это нечто прикасается к ней во сне. Она спросонок не поняла, что это человеческое тело. Он узнал и постель, и белые простыни, она узнала источник живого тепла рядом с ней, и оба повернулись друг к другу с удивлением и испугом.

«Я ничего не понимал, – рассказывал мне Жильдас. – Я боялся только, что она сейчас закричит о насилии, прикажет меня схватить и побить палками, закричит, что мне все приснилось, а она ничего не помнит. Я чувствовал себя святотатцем, но укушенное ею ночью плечо болело вполне по-настоящему». Что думала Флора, он мне не сказал, но я догадывался. С той ошеломительной простотой, из-за которой мы порой называем женщин существами бездушными, безрассудными и аморальными, она подумала, что это не сон, что возлюбленный рядом и что белые простыни делают еще соблазнительнее его бронзово-смуглую кожу. Она притянула его к себе и отдалась ему с той же легкостью, с какой отдавалась всю ночь и на заре. Этого мне Жильдас, конечно, не говорил, но, когда он заметил: «К счастью, она меня сразу узнала», – у него на лице было выражение такого полного счастья, а глаза прикрылись при воспоминании об этих минутах, что если бы он пустился в какие-нибудь описания, то сердце мое точно бы разорвалось.

Объятия продлились до полудня. В дверь стучали, и камеристки Флоры начали проявлять беспокойство. Жильдас порывался исчезнуть, сбежать, чтобы, как он честно признался, не скомпрометировать Флору. Он вскочил с постели и, одеваясь, объяснял ей, что «прекрасно понимает, что она не захочет больше его видеть, что она обо всем забудет, а он постарается больше не попадаться на ее пути, и никто не узнает, что он провел здесь самую прекрасную в своей жизни ночь и сохранит о ней самые живые и глубокие воспоминания». Он бы и дальше продолжал эту героическую и благородную речь, если бы Флора не рассмеялась и не поцеловала его снова, причесав его и поправив ему воротник рубашки, единственной пристойной рубашки из гардероба бедняка, надетой им накануне на бал. И, пока он разглагольствовал об обществе, о приличиях, о репутации и об ужасных последствиях, от которых хочет уберечь возлюбленную, она щебетала о батисте, о покрое рубашки и о покупках, которые привезет ему из Парижа. В конце концов это несоответствие заставило их остановиться и прочувствовать всю красоту и в то же время весь ужас ситуации. Жильдас замолчал и замер неподвижно, разглядывая свои руки, «ничего не видя», как он мне потом рассказывал, готовый ко всему: уйти, остаться или убить себя. Ему показалось, что прошла вечность, пока до его ушей долетел голос Флоры. И он понял, что она говорит серьезно, она его любит и не видит в том никакого позора, а только счастье. И у нее нет никаких причин это скрывать или хоть на секунду лишать себя сознания того, что это счастье разделено. Жильдас решил, что сошел с ума. Но ни на минуту не подумал, что Флора сумасшедшая. В ней было что-то такое рассудительное, преданное и грациозно уравновешенное, что ее никак нельзя было назвать безумной.