Лена Элтанг - Другие барабаны

— Как ты думаешь, погреб уцелел? — спросил я, когда мы выехали на скоростное шоссе. — Мне необходимо найти маяк. Теперь Зое нужно другое пристанище.

— Это тебе нужно другое пристанище, — он поглядел на меня искоса. — Они тебя депортируют, каким бы ни было решение суда. Я бы на твоем месте сбежал.

— А как же залог? — спросил я, но он фыркнул и отвернулся к окну.

О смерти Лютаса мы не заговаривали, хотя мне было что сказать моему освободителю. Настоящая смерть и настоящий пожар означают, что моя подложная действительность стала понемногу шелушиться, вот что я хотел сказать. В ней появились прорехи самого дела , обжигающие, болезненные, полные всамделишнего горя и натуральной ярости.

Но разве не этого я просил у своих богов?

Ты хочешь настоящего, детка? — говорят мне боги, — ну так получи, хрясь, хрясь! а если тебе это не по зубам, то возвращайся в свою тюрьму и смотри на банан, как делает большинство.

Куда пошел? и где окно?

— Посадим эту веточку, и взойдет много-много маленьких Мопассанов, — сказал Ги де М. своему другу, втыкая ветку в ледяную землю, когда они гуляли по аллее в парке сумасшедшего дома, куда Биспалье явился проведать больного писателя.

Я вспомнил об этом, когда понял, что текст, задуманный как объяснение, превратился в истолкование и тащит меня за собой, разбухая, будто донная рыба. Я втыкал веточку за веточкой, перечисляя любимых врагов, дни замешательства и тоски, трапезы с предателями, все утра мира, да Бог знает что перечисляя, не важно, все равно, оглянувшись на неровный ряд веточек, я видел, что ни одна из них ничего не объясняет, а многие и вовсе упали, не удержавшись.

Лилиенталь рассказывал мне, что гравитационное поле Земли не везде одинаково: в Индии притяжение слабее, чем в России, а самое сильное, как ни смешно, в Португалии. Так вот, я думаю, что центр этого гравитационного круга находится именно в Альфаме, поэтому здесь так много безумцев, дома опираются друг на друга, будто пьянчужки, ступени слишком круты, фасады тяжелы, а крыши норовят съехать прямо на глазах.

Одним словом, я писал это не тебе, не пугайся. То есть я писал это тебе, но лишь потому, что в первой, поддельной тюрьме мне напомнили твое имя, когда требовали оплатить адвоката. Хотя, признаться, я немного посомневался, прежде чем начать — ведь я мог писать тому же Мярту, с которым мы время от времени перебрасывались короткими цидулками, или кому-то из здешних приятелей, да в конце концов я мог завести себе блог, написать на первой странице Дневник Костаса Кайриса и притвориться, что у меня есть Интернет.

Ты получишь это письмо — тело задохнувшейся пленной рыбы, а в нем этот текст — проглоченный рыбой перстень или что там они глотают. Но не думай, что я заставляю тебя читать все с начала до конца и горько жалеть меня, или, не дай бог, пытаюсь подкупить тебя своей залежалой откровенностью. Просто сохрани это. Или сотри.

Не назвать ли мне эту книгу — «Тавромахия»? Хотя нет, матадор из меня получился бы так себе, я умею ловко пятиться, но слишком часто поворачиваюсь к быку спиной, к тому же не выношу вида крови. Похоже, во мне не так уж много этого самого дуэнде , я, скорее, тот парень, что бегает с бандерильями — денег меньше, и славы никакой.

Может, назвать ее «Слабая вода»? «Коралловый вор»? «Полет коноплянки в высокой траве»?

Ладно, название найдется, зато эпиграф у меня уже теперь есть:

...Огорчился, ибо связан!.. Взял то, что видел, а подвергся тому, чего не ожидал!

Тучи придвинулись ближе, закапал острый, быстрый лиссабонский дождь, предвещающий грозу. Я обошел пепелище несколько раз, как будто примеряясь к пейзажу, чтобы начать рисовать, и, наконец, присел на траву возле двери стрекозиной спальни, я опознал ее по уцелевшему рельефу на дубовой филенке. Обугленная дверь лежала на траве, указывая в небо медной ручкой, будто сломанным пальцем. Глядя на нее, я вспомнил, что где-то читал о немцах, которые отвинчивали ручки с дверей гостиниц и частных домов, покидая осажденный армией город.

— Тебе надо научиться делать то же самое, чтобы не было соблазна открывать те же самые двери, — засмеялся Ли, когда я рассказал ему об этом. — Отвинчивай и бросай за плечо!

Хорош спаситель, даже переночевать не предложил погорельцу. Привез меня за сорок километров из Сетубала, высадил на пожарище, поворошил золу палкой и уехал. Будь это полгода назад, я бы просто дошел до Шиады и ввалился бы в студию без приглашения, отперев двери своим ключом, а если бы ключа не было дома, залез бы на балкон по трубе и ночевал бы там на старой вытертой шубе квартирной хозяйки. А теперь я даже адреса его не знаю и, похоже, не скоро узнаю.

Куда деваться-то?

Я так привык жить в тюрьме, что проблема типа где ночевать показалась мне томительной и непосильной, так человек, поднявшийся после долгой болезни, долго не решается выйти на угол за батоном и зеленью — стоит перед зеркалом и разглядывает свое лицо. В одном кармане у меня были ключи от погорелого театра, а в другом лежала пачка оберточной бумаги, так густо исчерканной, что я сам не смог бы всего разобрать. Мне всегда нравился ирвинговский Дидрих Никербокер, сбежавший из «Колумбийской гостиницы», не оплатив счета, зато оставив в номере два седельных мешка, набитых мелко исписанными листочками.

Я встал на то место, где был погреб, и принялся ворошить золу, то и дело натыкаясь на куски ноздреватых кирпичей и осколки лопнувших винных бутылок. Маяка там не было, похоже, он расплавился в сердцевине пожара, будто в муфельной печи — у нас была такая в школе, я даже помню, что для плавки латуни нужна тысяча градусов, не меньше. Я подцепил желтую ленту палкой и резко потянул, обрушив оставленное пожарниками заграждение.

За спиной у меня раздался деревянный скрип и сдавленное ругательство, и я обернулся в сторону «Canto idilico», лишившегося заросшей вьюнком стены, защищавшей его от непогоды. Красные зонтики на тонких стеблях раскачивались на ветру, хозяин принялся закрывать их один за другим, и ему, наверное, прищемило пальцы.

— Faz frio, — сказал парень, заметив мой взгляд. — За стеной твоего дома нам жилось гораздо лучше.

— И не говори, — ответил я со своего пожарища. Потом я встал, отряхнул джинсы, обмотал колокольчики вокруг запястья и пошел оттуда прочь.

Я прошел двор, потерявший право называться колодцем, миновал окно ресторана, за которым болталось выцветшее одеяние певицы фадо, свернул в переулок, подошел к стене винной лавки с зарешеченной нишей, наклонился и просунул руку под жестяной поддон. Пакет лежал на месте.

Я сел на крыльцо магазина, оторвал край ленты, развернул старый свитер и вынул компьютер. Батарея была заряжена до отказа, единственное, что я успел сделать в тот день, когда вернулся из первой тюрьмы, так это подключить голодного к розетке. Я даже почту не успел проверить, не говоря уже о том, чтобы отправить тебе письмо, как обещал.